Сочинения Козьмы Пруткова
Шрифт:
Память прошлого
Как будто из Гейне
Помню я тебя ребенком, Скоро будет сорок лет; Твой передничек измятый, Твой затянутый корсет.Было в нем тебе неловко; Ты сказала мне тайком: «Распусти корсет мне сзади; Не могу я бегать в нем».Весь исполненный волненья, Я корсет твой развязал... Ты со смехом убежала, Я ж задумчиво стоял.Разница вкусов
Басня [1]
Казалось бы, ну как не знать Иль не слыхать Старинного присловья, Что спор о вкусах — пустословье? Однако ж раз, в какой-то праздник, Случилось так, что с дедом за столом, В собрании гостей большом, О вкусах начал спор его же внук, проказник. Старик,[1] В первом издании (см. журнал «Современник», 1853 г.) эта басня была озаглавлена: «Урок внучатам»,— в ознаменование действительного происшествия в семье Козьмы Пруткова.
Письмо из Коринфа
Древнее греческое
Посвящено г. Щербине
Я недавно приехал в Коринф. Вот ступени, а вот колоннада. Я люблю здешних мраморных нимф И истмийского шум водопада.Целый день я на солнце сижу. Трусь елеем вокруг поясницы. Между камней паросских слежу За извивом слепой медяницы.Померанцы растут предо мной, И на них в упоенье гляжу я. Дорог мне вожделенный покой. «Красота! красота!» — все твержу я.А на землю лишь спустится ночь, Мы с рабыней совсем обомлеем... Всех рабов высылаю я прочь И опять натираюсь елеем.Романс
На мягкой кровати Лежу я один. В соседней палате Кричит армянин.Кричит он и стонет, Красотку обняв, И голову клонит; Вдруг слышно: пиф-паф!..Упала девчина И тонет в крови... Донской казачина Клянется в любви...А в небе лазурном Трепещет луна; И с шнуром мишурным Лишь шапка видна.В соседней палате Замолк армянин. На узкой кровати Лежу я один.Древний пластический грек
Люблю тебя, дева, когда золотистый И солнцем облитый ты держишь лимон, И юноши зрю подбородок пушистый Меж листьев аканфа и белых колонн.Красивой хламиды тяжелые складки Упали одна за другой... Так в улье шумящем вкруг раненой матки Снует озабоченный рой.Помещик и садовник
Басня
Помещику однажды в воскресенье Поднес презент его сосед. То было некое растенье, Какого, кажется, в Европе даже нет. Помещик посадил его в оранжерею; Но как он сам не занимался его (Он делом занят был другим: Вязал набрюшники родным), То раз садовника к себе он призывает И говорит ему: «Ефим! Блюди особенно ты за растеньем сим; Пусть хорошенько прозябает». Зима настала между тем. Помещик о своем растенье вспоминает И так Ефима вопрошает: «Что? хорошо ль растенье прозябает?» «Изрядно,— тот в ответ,— прозябло уж совсем!»Пусть всяк садовника такого нанимает, Который понимает, Что значит слово «прозябает».Безвыходное положение
г. Аполлону Григорьеву, по поводу статей его в «Москвитянине»
1850-х годов [1]
Толпой огромною стеснилися в мой ум Разнообразные, удачные сюжеты, С завязкой сложною, с анализом души И с патетичною, загадочной развязкой. Я думал в «мировой поэме» их развить, В большом, посредственном иль в маленьком масштабе. И уж составил план. И к миросозерцанью Высокому свой ум стараясь приучить, Без задней мысли, я к простому пониманью Обыденных основ стремился всей душой. Но, верный новому в словесности ученью, Другим последуя, я навсегда отверг: И личности протест, и разочарованье, Теперь дешевое, и модный наш дендизм, И без основ борьбу, страданья без исхода, И антипатии болезненной причуды! А чтоб не впасть в абсурд, изгнал экстравагантность. Очистив главную творения идею От ей несвойственных и пошлых положений, Уж разменявшихся на мелочь в наше время, Я отстранил и фальшь и даже форсировку И долго изучал без устали, с упорством Свое, в изгибах разных, внутреннее «Я». Затем, в канву избравши фабулу простую, Я взгляд установил, чтоб мертвой копировкой Явлений жизненных действительности грустной Наносный не внести в поэму элемент. И технике пустой не слишком предаваясь, Я тщился разъяснить творения процесс И «слово новое» сказать в своем созданье!..С задатком опытной практичности житейской, С запасом творческих и правильных начал, С избытком сил души и выстраданных чувств, На данные свои взирая объективно, Задумал типы я и идеал создал; Изгнал все частное и индивидуальность; И очертил свой путь, и лица обобщил; И прямо, кажется, к предмету я отнесся; И, поэтичнее его развить хотев, Характеры свои зараней обусловил; Но разложенья вдруг нечаянный момент Настиг мой славный план, и я вотще стараюсь Хоть точку в сей беде исходную найти![1] В этом стихотворном письме К. Прутков отдает добросовестный отчет в безуспешности приложения теории литературного творчества, настойчиво проповеданной г. Аполлоном Григорьевым в «Москвитянине».
В альбом красивой чужестранке
Написано в Москве
Вокруг тебя очарованье. Ты бесподобна. Ты мила. Ты силой чудной обаянья К себе поэта привлекла. Но он любить тебя не может: Ты родилась в чужом краю, И он охулки не положит, Любя тебя, на честь свою.Стан и голос
Басня
Хороший стан, чем голос звучный, Иметь приятней во сто крат. Вам это пояснить я басней рад.Какой-то становой, собой довольно тучный, Надевши ваточный халат, Присел к открытому окошку И молча начал гладить кошку. Вдруг голос горлицы внезапно услыхал... «Ах, если б голосом твоим я обладал,— Так молвил пристав,— я б у тещи Приятно пел в тенистой роще И сродников своих пленял и услаждал!» А горлица на то головкой покачала И становому так, воркуя, отвечала: «А я твоей завидую судьбе: Мне голос дан, а стан тебе».Осады Памбы
Романсеро, с испанского
Девять лет дон Педро Гомец, По прозванью Лев Кастильи, Осаждает замок Памбу, Молоком одним питаясь. И все войско дона Педра, Девять тысяч кастильянцев, Все, по данному обету, Не касаются мясного, Ниже хлеба не снедают; Пьют одно лишь молоко. Всякий день они слабеют, Силы тратя по-пустому. Всякий день дон Педро Гомец О своем бессилье плачет, Закрываясь епанчою. Настает уж год десятый. Злые мавры торжествуют; А от войска дона Педра Налицо едва осталось Девятнадцать человек. Их собрал дон Педро Гомец И сказал им: «Девятнадцать! Разовьем свои знамена, В трубы громкие взыграем И, ударивши в литавры, Прочь от Памбы мы отступим Без стыда и без боязни. Хоть мы крепости не взяли, Но поклясться можем смело Перед совестью и честью: Не нарушили ни разу Нами данного обета,— Целых девять лет не ели, Ничего не ели ровно, Кроме только молока!» Ободренные сей речью, Девятнадцать кастильянцев, Все, качаяся на седлах, В голос слабо закричали: «Sancto Jago Compostello![1] Честь и слава дону Педру, Честь и слава Льву Кастильи!» А каплан его Диего Так сказал себе сквозь зубы: «Если б я был полководцем, Я б обет дал есть лишь мясо, Запивая сантуринским». И, услышав то, дон Педро Произнес со громким смехом: «Подарить ему барана; Он изрядно подшутил».[1] Святой Иаков Компостельский! (исп.)
Эпиграмма № 11
Раз архитектор с птичницей спознался. И что ж? — в их детище смешались две натуры Сын архитектора — он строить покушался, Потомок птичницы — он строил только «куры».Доблестные студиозусы
Поделиться с друзьями: