Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
— Но в боевых делах Шестидесятой, настолько мне известно, Иван Данилович, «опечаток», тем более памятных, и не было?
Хмурясь, он покачал головой и молвил строго:
— Были. Да, были досадные неудачи, и я не намерен ни приуменьшать их, ни скрывать. Я имею в виду Воронежско-Касторненскую операцию…
— В те дни вы только возглавили Шестидесятую армию?
— Нет, командование Шестидесятой я принял в июле, а наше наступление началось в январе.
Он неторопливо развернул карту, разостлал на столе, кивком пригласил меня поближе.
— Смотрите, вот рубеж, где сражался Восемнадцатый танковый корпус… — острие карандаша заскользило, описывая кружки и зигзаги меж отмеченных цифрами высот. — В январе 1943 года с этого рубежа и началось наше наступление
— Позвольте мне, Иван Данилович, два слова в защиту генерала Черняховского.
Он вскинул от карты голову, удивленно воскликнул:
— Ого!.. Ну-ка, попробуйте…
— Во-первых, Шестидесятой пришлось немало потрудиться в самом Воронеже. Это заняло и определенное время, и силы. Во-вторых, генерал Черняховский все же вывел свои войска на заданный рубеж в район Касторного…
Он резко оборвал меня:
— Но вывел с опозданием, а это имело далеко идущие последствия!
— Тем не менее я не допускаю мысли, чтобы это промедление объяснялось недостатком решимости у командарма.
Он задумался, прошел по комнате из угла в угол — стройный, со сдержанно резкими движениями, с пристально-насмешливым взглядом из-под бровей.
— «Недостаток решимости» или «крайняя осторожность», собственно, что лучше? Для командующего фронтом важен сам факт: в район Касторного Шестидесятая вышла с опозданием. В первой же наступательной операции армейского масштаба командарм Шестидесятой, как видим, подкачал. В общем дальнейшем наступлении, правда, Шестидесятая заняла положенное ей место, но те утраченные часы, которые сложились в опоздании под Касторным, памятный урок.
Он прикоснулся к моей руке, сказал мягко:
— Спасибо за попытку защищать Черняховского. Пожалуй, он может это и сам. То злосчастное промедление проще всего, конечно, объяснить «крайней осторожностью» командарма ввиду его молодости и малого опыта. Но как же случилось, что уже через несколько дней, при взятии Курска, молодость не стала помехой и опыта оказалось вполне достаточно?
Черные глаза его смотрели весело и упрямо.
— Загадка! Но, право, никакой загадки здесь нет. Просто противник не пожелал считаться с нашим «графиком» наступления. Он отчаянно цеплялся за каждый промежуточный рубеж. Нам приходилось утюжить его гусеницами танков и выковыривать из складок местности штыками. Некоторых «подробностей» мы все же не предусмотрели: минных полей под Касторным и танковой засады… Оба эти сюрприза потребовали от нас срочных ответных мер, а, значит, и времени, по его-то нам и не хватило. Так получилась злая «опечатка», — мы вышли в район Касторного с опозданием.
Мельком взглянув на карту, он прочертил ногтем большого пальца резкую кривую линию, и она замкнула слово — «Шепетовка».
— Когда план операции разработан самым тщательным образом, — снова склонясь над картой, заговорил он негромко, словно бы в раздумье, — и уже нет сомнений в ее успехе, меня непременно занимают те «подробности», которые возникнут в ходе сражения. Что это за подробности? В чем их суть? Какую неожиданность, хитрость, коварную уловку попытается противопоставить нам враг? Ясно, что сдавать Шепетовку запросто он не намерен: будет драться. Силы у него здесь имеются немалые: крупная группировка свежих войск. Эти войска подтянуты из глубокого тыла несколько дней назад и времени напрасно не теряли: успели создать серьезные укрепления. Все это нам, конечно, известно, как и фашистам известно, что мы готовимся наступать. Но им, как и нам, известно и большее… — Он резко выпрямился, тряхнул головой, белые зубы его блеснули в усмешке. — Что они оставят Шепетовку.
Некоторое время мы молчали: где-то близко за окнами
прострочила пулеметная очередь, потом стал слышен прерывистый гул самолета-разведчика.— Но если они готовятся к обороне Шепетовки, — заметил я, — готовятся, зная, что все равно оставят ее…
Он прервал меня со смехом:
— Оставят, и как еще побегут! Проворнее, чем из Киева!..
— Скажите, Иван Данилович, вы признаете в их действиях какую-то логику?
Он небрежно качнул головой.
— Волк огрызается… в этом есть логика?
— Говорят, есть логика отчаяния.
— Ну, такая у них, пожалуй, имеется, и недооценивать ее нельзя. Да, хищник окружен, и кольцо облавы сжимается, и ему уже наступают, серому, на хвост, а он отлично помнит, как много нашкодил на чужой усадьбе, и знает, что не отвертится, что придется отвечать: он огрызается в смертельной тоске и ярости, но в этот заключительный период своей бесславной истории остается очень опасным.
Я прожил в Понинке пять суток, ежедневно встречаясь с командармом, но, поглощенный делами фронта, Иван Данилович обычно оставался сосредоточенно-молчаливым; случалось, вдруг резко оставлял обед, набрасывал полушубок, спешил к машине и выезжал на передовую; в этот день, когда, казалось бы, с часу на час должна была грянуть битва за Шепетовку, он находил время для обстоятельной беседы.
— Что ж, — продолжал он, рассеянно поглядывая на карту, — штабы противника и сейчас продолжают работать, что называется, с полной нагрузкой. Мне доводится просматривать их «продукцию», нередко похожую на выписки из бухгалтерских книг. Какая вера в цифру! Мистика цифр! Если, скажем, разведано и подсчитано, что на этом участке фронта каждым десяти немецким солдатам противостоят девять наших или против десяти немецких пулеметов у нас имеется только девять с половиной, они уже готовы кричать о своей победе, будто суть дела только в соотношении цифр. А фактор моральный? Что скажут эти цифры о душевном состоянии солдата? Может, они внушат подмороженному фашисту прежнюю веру в легкую победу на Востоке? Я невольно вспоминаю первые недели войны: пленные фашисты были в ту пору редкостью. Мне доводилось их допрашивать, и я не помню случая, чтобы кто-то из них заявил о своем неверии в победу Германии. А сейчас я не знаю случая, чтобы пленный немец сказал, что он по-прежнему верит в дело фюрера. Эта вера осталась в Сталинграде, в степях за Доном, под Москвой, Курском и за Днепром. Но войско без веры в победу, что без души. И пусть оно продолжает сражаться, выполнять приказы, принимать пополнения, строить укрепления, — все это инерция, которой живую, деятельную активность уже не привить, потому что нет у этого войска полного дыхания, нет главного — веры в победу, и оно всей тяжкой массой своей сознает или, быть может, примитивным инстинктом чует близкую агонию и неотвратимую гибель.
Резким движением руки он снял телефонную трубку, но тут же взглянул на часы и возвратил ее на рычаг.
— Вы говорите — логика. Для Гитлера в эту пору наиболее логичны — пуля или петля. На что он рассчитывает? Почему медлит? Я думаю, что в этом конкретном случае не следует удаляться в глубины психоанализа, чтобы разгадать… труса. Да, некий ефрейтор, кривляка и позер, оказался еще и трусом: теперь он пытается отсрочить собственный смертный приговор — смертями своих приспешников. Ну, что ж, они эту участь заслужили и пусть отвечают, паршивцы, за все и сполна…
Собираясь в тот вечер вместе с адъютантом на передовую, Иван Данилович кивнул и мне, указав глазами на автомат:
— Обращаться с этим «инструментом» умеете?
— Приходилось, товарищ генерал…
— В таком случае приглашаю на «прогулку».
Я быстро набросил шинелишку, натянул ушанку, взял автомат, мельком заметив, что командарм быстро, критически оглянул мою экипировку и почему-то усмехнулся. Почему бы? Об этом я решил при случае спросить его, а пока машина рванулась на взгорок улицы и вынеслась в синеватые звонкие просторы снегов. Ветер в сумерки поутих и не гнал поземки, замерзшие, гривастые гряды сугробов кружили и плескались за стеклом трофейной «шевроле», как морская зыбь.