Сочинения в 2 т. Том 1

Он передернул плечами, отвел с высокого лба длинные, гладкие волосы.

— Что ж, если такая беспокойная у вашего брата работенка? И почему бы мне, сталевару, с газетчиком своими заботами не поделиться? Времена «факирства» у мартенов давно прошли, и, я так понимаю, журналист должен проникать во все тонкости нашего дела, а кто же ему поможет, растолкует, объяснит, если не я, сталевар?

— Верно, Макар. И большое тебе спасибо. Однако скажу тебе откровенно, что освоение технологии этого сложного дела будет лишь малой частью моей задачи.

Он быстро взглянул на меня и переспросил:

— Только «малой частью»? А ведь это очень много — «малая часть»!

Улица закончилась, и мы вышли на площадь, которая обрывалась крутым откосом к морю. Какие-то добрые люди соорудили здесь просторную скамью, и мы, закурив, присели и засмотрелись на ясный морской простор с тонкой и раскаленной линией горизонта. Он заговорил первый;

— Я записал для тебя условия образцовой плавки, чтобы ты свободнее ориентировался в процессе. На эту «малую часть» задачи, на освоение «секретов» мастерства подручный сталевара еще не так давно тратил целые годы. Понимаешь, целые годы!

— И все же, — заметил я мягко, ощущая плечом его плечо, — ты должен уяснить, Макар, особенности и моей задачи. Кроме тех превращений, что происходят в мартеновской печи, непрерывно идут и другие сложные процессы. Их не рассмотришь ни через синее стекло, ни через линзы микроскопа: они протекают в сознании человека, или, как принято говорить, — в его душе.

Он тихонько засмеялся.

— Ну, друзья газетчики, с вами поговоришь! Ты, значит, хочешь сказать, что моя запись — куцая?

— Я заучу твою запись наизусть и повторю тебе ее слово в слово даже через десять лет.

— Чем же ее дополнить, примерами?

Я смотрел в его веселые глаза, приметив, как сначала в них промелькнуло удивление, которое минутой позже сменилось раздумьем.

— У меня такой интерес, Макар, что хотелось бы всю твою жизнь узнать, сколько ты ее помнишь. Ну, конечно, из скромности ты можешь ответить, что, мол, ничего особенного в твоей биографии нет. Однако это, Макар, неверно: я думаю, нет такой биографии, в которой не нашлось бы чего-то особенного. Расскажи мне, как ты пришел на завод, откуда и когда и какого ты «рода-племени»? Это ведь не сразу случилось, что тебя завлекла та стихия, которая клокочет в мартеновской печи? С чего-то все это начиналось и чем-то увлекло? Сегодня и ребенку понятно значение стали. Где и когда ты впервые, так, чтоб запомнилось, увидел сталь?

Чуточку хмуря бровь, он задумчиво смотрел на море.

— А мне и самому, пожалуй, интересно вспомнить: где и когда?

Вот, вспоминаю: было это на Кубани, в станице Ольгинской, в знойный летний день. Улицей станицы мчалась конница. Мчалась, и, удивительное дело, кто-то расплескивал над ней воду. Конники гикали и свистели, а над ними, совсем серебряная, веером расплескивалась вода. Это на солнце сверкали клинки, но я не знал их назначения. Мне было и весело, и очень интересно смотреть, как расплескивается над гривами коней, над плечами всадников, над их головами летящая серебряная вода. Потом я впервые услышал это слово — сталь. Оказывается, она была и у нас в доме. Помню, меня это очень удивило, и я все рассматривал старую, кривую отцовскую саблю, стараясь постичь ее тайну, — почему она может литься и брызгать, как вода? — Он усмехнулся, отвел со лба непокорную прядь волос. — Никогда не рассказывал о себе. Не приходилось. Правда, с газетчиками толковал, но, главным образом, о ходе, о весе плавок. Ты спрашиваешь о «роде и племени»? Что ж, расскажу тебе об отце и моем незавидном детстве. Такой приятный сегодня вечер, и, знаешь, хорошо, что в руке у тебя нет карандаша: разговор наш, значит, не для бумаги — для памяти.

В тот чудесный вечер я, конечно, не думал, что и через долгие годы буду не раз возвращаться мыслью к нашей тихой беседе на взморье.

* * *

Летом 1919 года на подступах к станице Прохладной терские белоказаки захватили в плен лихого красного конника Никиту Мазая. Умело и отчаянно дрался Мазай, срубил в единоличной дуэли искусного терского наездника в дважды выручал в ходе атаки своего командира — силача Планиду, но осколок гранаты сразил под Никитой скакуна, и в ту же минуту в сутолочной пыли над поверженным конником всплеснулся вражеский клинок и вывел грозный росчерк.

А все же Никита остался жив. Знал он, бывалый солдат, какова в бою цена одной секунды, и успел заслониться карабином, и сталь ударила о сталь, брызнув зеленой искрой; но не на радость — на свою печаль вырвал Мазай у судьбы это решающее мгновение.

Много полегло белоказаков у станицы Прохладной в том памятном бою; это было отборное воинство — краса зажиточных верхов Кубани, щеголи офицеры — кавалеры георгиевских крестов; холеные кулацкие сынки, которым, с их горами добра, недоставало еще власти и славы; профессиональные грабители, почуявшие поживу; холуи помещиков и куркулей. Когда, осмотревшись после боя, они подсчитали свои потери, — их волчья тоска не знала меры и ярость не ведала пощады: они добивали раненых красноармейцев и глумились над мертвыми. Никита Мазай понимал, что ему не пробиться к своим и, значит, не жить; он очень экономно расходовал последние патроны, отложив один для себя. Его решили взять живым, однако это было не так-то просто: белоказачий атаман не досчитался еще троих своих рубак. Но последнего патрона Мазай так и не израсходовал, от пулевых ранений в плечо и в бок изошел кровью и впал в беспамятство. Его схватили и поставили пред очи самого атамана, писаного красавчика в чине есаула, с тихими глазами фанатика и убийцы.

Красавчик есаул спросил:

— Какого рода-звания, солдат? Славно дерешься, и думается мне, что ты кубанец или дончак: видел я, как снял ты с коня моего любимого ординарца, а тот и сам умел рубить.

— Рода я красного, — сказал Никита. — Звания батрацкого. Может, на твоего батеньку-живоглота с детской поры спину гнул, но время расчета потребовало.

— Смелые речи ведешь ты, солдат, — сказал есаул, продолжая разглядывать Никиту с интересом. — Злые речи ведешь и похабные. Только я понимаю: ты еще от боя не остыл, а поостынешь — одумаешься.

— Э, не тяни ты канитель, гадюка шелковая, — гневно ответил ему Никита, — кончай.

Но есаул не торопился: за каждым словом и за каждым его движением напряженно и подобострастно следила поредевшая свита, готовая превознести любое решение атамана как единственно верное и мудрое. Кроме того, у атамана были и другие причины продлить допрос: он еще не встречал человека, который почел бы идею выше личного благополучия и соблазнов собственности. Если этот красный был таким человеком — его следовало испытать, сломить и унизить. Если же он поддастся на посулы — в коннице атамана отчаянные рубаки были нужны. И атаман сказал, протягивая к лицу Никиты белую холеную руку:

— Видишь это колечко на мизинце? За него дадут добрую хату, да еще пару лошадей и пару волов. Я прощу тебе ординарца и отдам это кольцо, если ты вступишь в доблестное воинство независимой Кубани.

Пленный не скрыл удивления и даже подался вперед.

— Это что же, государство такое, новое, а?

— Да, — твердо сказал есаул, приосаниваясь. — Независимая Кубань. Я — член ее рады.

Мазай, казалось, тотчас утратил интерес к есаулу.

— Ну, и дурак же ты, атаман. Круглый дурачина! Экую державу кулачье придумало — Кубань!

Голубые глаза есаула стали еще ласковей и тише — он словно не расслышал оскорбления.

— А прежде, чем вступить в доблестное воинство Кубани, — продолжал он невозмутимо, — ты должен доказать, что православный, и трижды осенить себя крестом. Говори: отрекаюсь от красных бунтовщиков и смутьянов и присягаю… Ты почему же не крестишься, чертолом?

— Была бы у меня сабля в руке, — сказал Никита, — я бы тебя, шута горохового, перекрестил!..

Атаман небрежно кивнул своим.

— Ежели рука забыла крестное знамение, нужна ли она, грешная? Отрубите ему руку.