Сочинения в 2 т. Том 1

— Где этот человек… Под арестом?

— Нет, на свободе.

— Где я могу его встретить?

— На дороге. Он будет ехать через Боровщанский лес.

— Один?

— С возницей, но без оружия.

— И этот конь… мой?

— И конь, и сани, и упряжь. Мне только сумку его принесешь. Кожаная, набитая бумагами.

Митенька задумался, резко метнул глаза на забранное решеткой окно.

— А ежели погоня?..

Трифонов широко улыбнулся, показывая крупные зубы.

— Я сам буду идти по следу. Может, дня через три после всего… В поле, сам знаешь, много следов. Только ты потом, когда передашь мне сумку, исчезнешь. Как будто и не был.

Они помолчали.

— Так… что же? — глухо, словно издали, спросил Трифонов, и в голосе его Митенька расслышал тревогу. — Ежели согласен — клянись.

Митенька поднял голову и улыбнулся. Чернильно-черные зрачки его глаз блестели. Уже без опасения он протянул руку и поднял стакан.

— Заметано, — сказал он.

* * *

В конце февраля, после оттепели, над кряжем, над заречными лесами, над притихшим Лисичьим Байраком загуляла метель. За ночь по взгорью, меж шахтерскими лачугами, нагромоздились гривастые сугробы в рост человека. Беспорядочное селение землянок у оврага замело до самых крыш, и странно было наблюдать, как шевелятся кое-где снежные наносы и люди пробиваются на свежий воздух словно бы из-под земли.

Но и утром метель не утихла. С бескрайней равнины Задонечья на Лисичий Байрак рушились несчитанные снежные заряды весом, быть может, в сотни и тысячи тонн… Таков он и есть, по характеру, край донецкий; если уж зной, так зной, будто в печи; если задождит — ногу из чернозема не вытащишь; если морозы ударят — впору сибирским; если метель — только держись.

Лагутин собирался выехать в направлении на Новый Айдар — Изварино — Каменскую двадцать второго февраля, но метель заставила его несколько отсрочить отъезд. Нанятый им возница сказал, что в такую непогодь они никуда не доедут.

Не желая напрасно терять времени, Леонид Иванович упорядочил свои записки и решил заняться местным архивом. Он знал по опыту, что в грудах разнообразных архивных бумаг — в волостном правлении, у нотариуса, в суде, в церкви — терпеливый геолог иногда может отыскать «золотые крупицы» — косвенные указания на старинные разработки угля, на выходы пластов, когда-то замеченные и позабытые.

В волостном правлении Леонид Иванович приметил пыльную груду папок, сваленную в углу. Старшина сказал, что будет очень рад, если господину инженеру этот хлам пригодится. Он тут же кликнул посыльного и приказал доставить отобранные Лагутиным папки в мазанку Калюжного. Вечером, при свете тусклой керосинки, Леонид Иванович принялся читать старинные робкие прошения, жалобы, копии купчих крепостей — эти полустершиеся следы жизни, оставленные еще в 1805–1818 годах… После длинного ряда малозначительных дел один документ — приказ начальника Луганского литейного завода, помеченный 18 июля 1803 года и адресованный смотрителю угольной ломки в Лисичьем Байраке — заставил Лагутина насторожиться. В приказе говорилось о каких-то «зачинщиках бунта, за неповиновение начальству и преклонение других к тому же, сурово наказанных», и предписывалось «непорядки законам и интересу императорского величества противныя благовременно прекращать… Иметь ведомость о числе людей всех званий, содержать формуляры и семейные списки служителей в непосредственной команде и чинить суд и расправу, о важных криминальных случаях доносить…».

«Зачинщики бунта»… Значит, еще на первых шахтах Лисичьего Байрака, столетие назад, вспыхивали народные восстания и были у шахтеров бесстрашные вожаки, чьи имена теперь незаслуженно позабыты?

Лагутин поспешно листал пожелтевшие «дела». «Суд и расправа»… Над кем и за что? С выцветшей, блеклой страницы перед его глазами мелькнули два имени. Мелькнули и засветились. Михаил Степанченко и Логвин Никифоров…

Вожаки шахтерского восстания, оба они умерли под шпицрутенами. Безвестный писарь сообщал в протоколе, что Михаил Степанченко был приговорен к 1500 ударам и что «этот отпетый бунтовщик до последнего вздоха хулил царя, экзекуторов и хозяина шахты».

Золотые крупицы находок… В протоколе не было указано название шахты, на которой работал, боролся и погиб Степанченко. Где была пройдена эта шахта? Какие разрезала она пласты? Так, геолог Лагутин не мог ничего почерпнуть из этой казенной бумаги. Однако старый, изъеденный временем протокол был находкой. Эти тусклые строки канцелярского почерка неожиданно глубоко взволновали Леонида Ивановича. Он словно увидел картину страшной пытки среди отвалов штыба и печальных землянок, на самом дне нищеты. И одновременно он подумал о будущем историке Донбасса. История этого края — он верил — со временем будет написана, так как она поучительна и необходима; здесь зарождалась промышленная мощь страны; и гроза пятого года, встряхнувшая Петербург и Москву, не случайно именно здесь захватила бескрайние просторы.

Он вынул из папки протокол и спрятал в полевой сумке, среди своих планов и схем. Где он использует этот документ? История и политика — не его область. Геолог призван разговаривать больше с камнем, чем с людьми. По где бы ни скитался Лагутин в поисках горючих пластов, другой, нетерпеливый, горючий материал самой жизни постоянно врывался в его научные изыскания, настойчиво ставя один и тот же вопрос. Вот и теперь этот вопрос повторялся: с кем ты, искатель, со Степанченко, Калюжным, Марийкой или с исправником Трифоновым, Коптом и Шмаевым? Да, на их стороне сила. А на стороне Степанченко — ни армии, ни полиции, ни капитала — только босая правда… С кем же ты?

Лагутин стремительно встал из-за шаткого столика. Он испытывал потребность в движении, в действии, в какой-то решительной встряске. Он стал ходить по горенке из угла в угол, четыре шага от окна до двери и четыре обратно, не заметив, что рассуждает вслух:

— Наука не может оставаться совершенно отвлеченной от жизни. Время неизбежно спрашивает каждого: с кем ты? Нет, ты не можешь отделаться шуткой, что, мол, живешь в отдаленных геологических эпохах. Камень, который ты познал, — возраст его, биографию, свойства, — познан для жизни. Смешны и провинциальны все эти «башни из слоновой кости»… Что же, принимай, Михан! Степанченко, славный шахтерский вожак, еще одного ратника под свое рваное, горячее знамя!

Калюжный осторожно приоткрыл дверь и спросил тихо: — Вы меня звали?..

Лагутин смутился:

— Нет… Но, впрочем, входите. Это у меня привычка, уважаемый хозяин: так вот задумаюсь, заговорюсь. Есть о чем подумать в нашу пору. Большие перемены обещает жизнь.

Калюжный ступил через порог, оправил синюю ситцевую косоворотку. Лагутин заметил, что Кузьма озабочен, хочет и не решается о чем-то спросить.

— Кажется, у вас есть новости? — спросил Лагутин.

Кузьма смущенно развел руками:

— Не было, да метель принесла…

— Что случилось?

— Человек прибился…

— Что за человек?

— Бездомный. Из тюрьмы выпущен. Просто, завернул на огонек. Говорит, к другим стучался — не пускают, а в такую погоду и собаку жалко выгнать из хаты, пропадет.

Лагутин досадливо тряхнул головой.

— Так что же вы, хозяин, моего разрешения ждете?

— Все-таки беспокойство…

— Оставляйте человека ночевать. Может, он голоден? Здесь у меня есть хлеб, консервы, масло…

Леонид Иванович вернулся к столику, взял сверток, приготовленный еще днем. Калюжный пытался его остановить:

— Это же запас для дороги!..

Но Леонид Иванович уже шел к двери, и Кузьма отступил с порога.

В маленькой прихожей, где едва помещались шкафчик, сундук и самодельный, тесанный из сосновых досок диван, было как-то особенно уютно. В печке с раскрытой дверцей пламенел угольный жар; на подоконнике серебряной каплей блестел огонек масляной плошки. Он почти не давал света, — комната была озарена трепетным сиянием из печи; в бликах этого сияния на вышитой холстинке, на стене, искрилась живая, спелая, красная гроздь рябины.