Сочинения в 2 т. Том 1

На сундуке спала Марийка. Разметавшись в постели, раскинув ручонки, она чуть приметно улыбалась какой-то своей мечте. Тихая, неприметная, мать сидела у ее изголовья, между сундучком и печью, осторожно поправляя светлые кудри девочки.

Гостя Лагутин сначала не заметил. Митенька Вихрь сидел в уголке, между дверью и шкафчиком, на полу, подостлав под себя истертый зипун, подаренный Трифоновым. Эта свирепая метель застигла Митеньку врасплох: выйдя из тюрьмы, он не успел позаботиться об одежде. Пока он разыскивал мазанку Калюжного, по пояс бредя через сугробы, хлесткий ветер пробрал его до костей, снег до краев наполнил рваные опорки, ледяная корка покрыла бороду и усы. Была минута, когда Митенька испугался: плотный, хрустящий наст вдруг подломился под его ногами, и Митенька рухнул в какой-то буерак. Он долго выбирался из этой ловушки в кромешной тьме, в кровь изодрав пальцы, чувствуя, что теряет последние силы. Потом за наметами, над провалом оврага, он увидел маленький малиновый огонек. Вихрь постучался в мазанку Калюжного, уверенный, что ему не откроют. Однако ему открыли, и он едва не упал через порог…

Хозяин был заметно испуган, но Митенька не придал этому значения — он не привык, чтобы его встречали как желанного гостя. В горенке было тепло и пахло свежим хлебом, и, главное, здесь находился тот, от которого теперь зависела судьба Митеньки, его лихая, темная удача.

Вихрь не задумывался, что это за человек и почему исправнику понадобилась его жизнь. У полиции было немало векселей, которые погашали уголовники. Три золотые монеты — пятерка и две десятки — завязанные в тряпке крепким узлом, были надежно спрятаны у Митеньки под поясом брюк, и ему было приятно постоянно ощущать их упругое давление. Странно, удивительно, что исправник доверил ему такие деньги! Он, конечно, поверил клятве. Митенька поклялся черной воровской клятвой и съел горсть земли. После такого слова и наговорной земли — нет возврата… А когда он провалился в буерак и подумал, что гибнет, ему стало до боли жаль этих трех монет, которые даром могли достаться кому-нибудь другому. Это была яростная жалость, и она придала Митеньке сил. В ту минуту он вспомнил, что бог конокрадов не терпит убийц, и пережил такой исступленный страх, какого еще не знал в жизни. Но выбравшись из ловушки, он сразу же успокоился. Чувства и мысли словно бы покинули его. Последние шаги до огонька он брел совершенно опустошенный: в мире существовало только его продрогшее тело, только ветер да снег.

Прошло немного времени, и, сидя в уголке на полу, ощущая приятную теплынь человечьего жилья, Митенька осмотрелся и понял, что хозяин его не опасался, но с тревогой поглядывал на дверь, за которой размеренно ходил и разговаривал тот, неизвестный человек, чья жизнь теперь принадлежала Вихрю.

Почему же хозяин так боялся своего постояльца? Это озадачило Митеньку. А потом, когда он понял в чем дело, ему стало смешно.

«Ученый человек у меня живет, понимаешь? — наклонившись, шепотом объяснил Кузьма. — Такой порядок, чтоб шуму не было…»

— С кем он там разговаривает? — спросил Митенька.

Калюжный поднял заскорузлый палец и прошептал торжественно:

— С бумагой говорит…

Эти слова Калюжного и рассмешили Митеньку, по, заметив его усмешку, хозяин укоризненно покачал головой.

Вскоре Митенька задремал, уверенный, что находится на пути к цели. И снилось, долго снилось бродяге Вихрю, будто сам веселый бог ночи в шатре на зеленом лугу поздравляет его с удачей, а вокруг бродят сытые, стройные лошади — белые, каурые, саврасые, пегие, тонконогие, и гривастые, и легкие, как дым…

Исправник Трифонов был озабочен донесением одного из своих агентов. Поселковый фельдшер, юркий старичок Сечкин, сообщил, что известный конокрад Митенька Вихрь, заболевший воспалением легких в тяжелой форме, скрывается в мазанке шахтера Калюжного, того самого Кузьмы Калюжного, который был уличен в хранении красного флага после подавления беспорядков на шахтах Лисичьего Байрака в 1905 году.

Фельдшера вызвал к больному инженер Лагутин, и когда Сечкин опознал Митеньку-конокрада, которого не раз видел в тюрьме, и сказал об этом инженеру, тот громко выразил недовольство, заявив, что речь идет прежде всего о больном человеке. Сечкин пытался оспаривать гражданские права Митеньки и, следовательно, его право на медицинскую помощь со стороны фельдшера, находящегося на государственной службе, чем вызвал гневную отповедь Лагутина. Инженер заявил, что таких преступников порождает крайняя нищета народа, а в этой нищете повинно несправедливое богатство Шмаевых и Коптов, которых инженер назвал кровососами. Эти крамольные речи настолько поразили агента, что он не смог возражать. В конце письменного донесения он добавлял, что богопротивные слова, изобличающие в Лагутине революционера, были произнесены инженером в самой решительной форме, в присутствии трех шахтеров, неизвестно по каким причинам находившихся здесь.

Новость, принесенная фельдшером Сечкиным, ошарашила Трифонова. Вообще говоря, Митенька действовал строго по уговору. Он должен был попроситься к шахтеру Калюжному на ночлег, познакомиться с инженером, рассказать, будто отсиживал срок за участие в распространении листовок, войти в доверие и вызваться сопровождать Лагутина в пути. Этот план представлялся Трифонову наиболее надежным; если бы Митенька стал караулить инженера где-нибудь на дороге, изменчивые погоды могли бы ему помешать. Сделав свое дело, он должен был оставить сумку инженера в селе Боровском, у местного осведомителя. Адрес и фамилию зажиточного мужика Степана Телички Митенька запомнил. О дальнейшем ему не следовало знать, так как это был секрет исправника и Телички. За убийство конокрада, и еще такого отпетого, как Митенька Вихрь, судить Теличку не будут, — наоборот, наградят. Он скажет, что вор оказал вооруженное сопротивление…

Полевая сумка инженера, прежде чем попасть к начальству, побывает в руках у Данилы Шмаева. Этот евангельский начетчик Шмаев нанесет на карту Лагутина свои поправки и понизит цену на земли соседей в десятки раз. Трифонов получит пять тысяч и заживет помещиком. Эти пять тысяч удвоятся и утроятся; не так-то он прост, чтобы выпустить из своих рук святошу Шмаева! Однако кто мог бы ожидать, что Митенька Вихрь вдруг заболеет? Пневмония — болезнь не на два-три дня. А тут еще идиот Сечкин перестарался: кто его тянул за язык, кто поручал рассказывать инженеру о Митеньке?

Трифонов длинно выругался и сплюнул. Какая ирония судьбы: вор, подонок, пропащий рецидивист, которого в любое другое время Трифонов безжалостно зарыл бы в землю, как собаку, теперь ему был дороже родного брата: он держал в своих грязных руках ключи от секрета, от сейфа Шмаева! Исправник даже позабыл, что перед ним сидел агент Сечкин и, побледнев, медленно выговаривал злые, ругательные слова.

— Вы… недовольны мною? — испуганно спросил Сечкин, не находя места трясущимся рукам. — Но я старался…

Трифонов обронил глухо и яростно:

— Болван…

Фельдшер сорвался со стула и попятился к двери.

— Идиот! — багровея, взвизгнул исправник.

— Простите… если я совершил ошибку…

Трифонов устало махнул рукой:

— Пшел вон, скот…

Оставшись один, он долго сидел за столом, небрежно листая страницы протоколов, и витиеватый почерк писаря плыл и туманился перед его глазами.

«Нужно было одеть этого ворюгу, — выговаривал Трифонов самому себе. — Что стоило дать ему старые валенки и полушубок? Еще какая-то пятерка, не больше. Если Шмаев делает какое-то дело, он без сожаления вкладывает средства. Потом он получает втрое больше… А я? Такого пустяка не предусмотреть… Стыдно, господин исправник!»

События этого дня, словно бы нарочно, складывались так, что Трифонов испытывал все большее огорчение. Едва он выгнал простофилю Сечкинм (хотя и понимал, что фельдшер мало в чем виноват, разве только в излишней болтливости), как прибыла почта. Из большого казенного пакета, за пятью сургучными печатями, Трифонов извлек наставление начальника екатеринославского охранного отдела. Подтверждая, что прежние донесения Трифонова о панибратстве Лагутина с рабочими и мятежных речах этого инженера соответствуют информации других агентов, начальник приказывал вести неусыпное наблюдение за ученым-бунтарем. Он сообщал, что по приказу охранного отдела Лагутин уже уволен из геологического комитета Горного института и отныне считается «вольным геологом». Если бы речь шла не о столь известном изыскателе, как Лагутин, прокурор Екатеринославского окружного суда Ганнот немедленно дал бы санкцию на арест. Но Лагутина знали и за границей, и его арест мог бы вызвать в печати неприятный резонанс. Поэтому охранный отдел принял решение ограничиться тщательным наблюдением за геологом, пресечением его связей с рабочими и внушительным предупреждением при соответствующем случае.

Трифонов перечитал наставление и усмехнулся:

— Однако!.. И с какого это времени охранка стала считаться с газетными писаками?

Он задумался, скребя ногтями свой бобрик.

— Что означает понятие «вольный геолог»? Это значит, что человек занимается делом без всяких ответственных полномочий, по собственному желанию, на свой страх и риск, как любой кустарь и, вдобавок, без видов на прибыль. Хо-хо! «Вольный геолог»! А ведь Лагутин еще не знает об этом новом своем «звании». Что, если бы в дороге с ним стряслась беда? Очевидно, «вольный геолог» сам был бы в ответе?