Сочинения в 2 т. Том 2

— Почему ты злишься на капитана? — вкрадчиво спросил конвойный японец. — Капитан говорил на допросе неправду?..

— Нет, — сказал Алексей, выпрямляясь, выше поднимая голову. — Капитан — честный человек.

Японец насторожился:

— А ты?

— Я обманывал. Пускай меня казнят. Я повторил чужой обман потому, что боялся. — Он обернулся к Головнину: — Теперь я не боюсь смерти, капитан. Да, ни смерти, ни пытки. Я не хочу, чтобы и вы страдали из-за меня. Я тоже русский и, значит, ваш брат. Пусть проживу я на десять, на двадцать лет меньше, чем мог бы прожить, — разве это важно? Братьев я не поведу за собой в могилу. Сегодня я рассказал начальнику все, как было.

— Что ответил тебе начальник? — не скрывая волнения, спросил Головнин.

— Он сказал мне: глупый человек! Ты хочешь один умереть за всех? Это они тебя подговорили. Нет, он сам обманывает меня, япони, — это не глупость, умереть за правду.

— Спасибо, — тихо прошептал Головнин, изумленный и признанием и решимостью Алексея. — Спасибо тебе, друг, Ты не отступился от товарищей. Мы сделаем все, Алексей, чтобы выручить и тебя.

Плечи Алексея затряслись; он громко, надрывно заплакал.

— Ты говоришь мне спасибо, капитан? Ты — добрый, я знаю. Но разве я заслужил это слово?.. — Он с силой ударил себя в грудь. — Вот где она была, наша беда, во мне самом она пряталась!

Хлебников сказал ему строго:

— Успокойся. Ты еще сможешь и нашу благодарность, и дружбу заслужить.

Даже губернатор, умевший за привычной улыбкой и пустой болтовней скрывать свои истинные чувства, был поражен поведением Алексея, когда на следующий день в присутствии всей группы моряков курилец повторил показания, данные им накануне.

— Я думал, — сказал японец, поглаживая рукоять кинжала и зло прищурив глаза, — что вчера караульные дали тебе лишнюю чашку саке. Поэтому ты и говорил всякие глупости. Но сегодня, я вижу, ты трезв, и ты повторяешь вчерашнюю выдумку. Значит, хочешь сейчас же умереть?

— Я вас обманывал, — твердо сказал Алексей. — На Кунасири меня мучил главный япони. Он заставил меня обманывать. Я никогда не был на Камчатке и не знаю русских, военных. Я пришел с отцом и с родственниками на Итуруп, чтобы продать свои товары и купить рис и табак.

Допрос в тот день был очень кратким. От пленных не укрылись растерянность и злоба начальника. Тонкая сеть обвинений, которую он так терпеливо плел в расчете блеснуть перед двором проницательностью, оказалась разметанной в клочья неожиданным признанием Алексея.

По дороге в тюрьму начальник караула сказал Алексею:

— Ты сумасшедший. Ты думаешь, наверное, что еще один твой обман — спасение? Мне нисколько не жаль тебя, глупый человек…

Через несколько дней со всеми материалами следствия старший помощник губернатора выехал в столицу.

Уже приближалась ветреная, дождливая японская зима. В неотопленном деревянном доме день ото дня становилось холоднее. Греясь у маленькой жаровни, караульные нередко спрашивали друг друга:

— Когда же мы переведем их в новый дом? Начальник говорил, что об этом есть повеление. Наверное, на новый год?..

Но уже отгудели ветры декабря; медленными сменами дня и ночи за маленькими окошками миновали январь и февраль с их мокрыми метельными буранами, близилась весна, а в положении пленных ничего не менялось, только паек уменьшился и стал еще хуже.

Даже караульные не скрывали огорчения: им тоже надоело мерзнуть в этой деревянной коробке.

Иногда по просьбе капитана Алексей спрашивал их о новостях. Ответ был всегда один и тот же:

— Плохие дела ваши, очень плохие! Если бы они были хороши, столица ответила бы уже давно.

— Остается единственное, — говорил капитан Хлебникову, — бежать. Следовало попытать счастья еще в Хакодате. Но бежать мы сможем и отсюда, берег не так-то далек. С весной восточные ветры пригоняют сюда туманы, только дождаться такого ветра — и в путь. Я не вижу другого выхода, штурман.

— Я согласен, Василий Михайлович, хотя бы этой ночью, — откликался Хлебников без колебаний. — Однако следует со всеми нашими условиться. Матросы Макаров и Шкаев прямо-таки настаивают, мол, скорее! А вот Васильев и Симонов почему-то молчат. Спрашивал я у них — и один все время ответ: как господин Мур скажет… Почему этот Мур и с какого времени стал для них старшим? И еще не знаю, как быть с Алексеем? Разве открыть ему, что начинаем готовиться? А вдруг донесет начальству?

— Сначала мы договоримся между собой, — решил Головнин. — Алексею можем сказать в самые последние минуты. Не думаю, чтобы Мур струсил, хотя бывали такие минуты, когда, и сам не знаю отчего, у меня появлялось недоверие к этому человеку. Был он какой-то ласково-вежливый, слишком уж вежливый и милый, а вот насчет искренности я и раньше временами сомневался.

С мичманом Головнин встретился при первой же прогулке в коридоре. Медленно шагая рядом с ним к дальнему углу, капитан спросил настороженно и тихо:

— Вы согласны, мичман, бежать вместе со мной?

Мур вытянул шею и удивленно обернулся к Головнину:

— Изволите шутить, Василий Михайлович? Куда бежать? На верную гибель? И что мы означаем, два человека, в этой далекой стране?

— Нет, не два человека, семь человек. Бежать к морю. Мы захватим рыбачье судно и, пользуясь туманом, уйдем или к Татарскому берегу, или в самый Охотск. Гибель, конечно, возможна, однако возможен и счастливый исход…

Мур не ответил. Продолжая шагать рядом, он тихонько насвистывал какой-то мотив. По-видимому, он думал… Головнин терпеливо ждал. Резко остановившись, вскинув свое нежное лицо, Мур проговорил насмешливо и как бы поучая:

— Хорошо для романа приключений… Оставьте эти наивные мечтания, капитан.

— С какого времени, мичман, вы стали позволять себе этот тон?

Мур усмехнулся, показав белые ровные зубы.

— Но разве вам не понятно, что с той минуты, как мы оказались — кстати, по вашей вине — в плену, вы перестали быть капитаном?

— Помнится, вы очень хотели отправиться со мной на остров? Я очень сожалею, что взял вас с собой.

— Я тоже очень сожалею о том часе! — воскликнул Мур. — Если бы я только мог подумать… Но перестанем об этом. Никто с вами не пойдет. Это — во-первых…

— Со мною согласны идти Хлебников, Макаров, Шкаев. Для них я по-прежнему капитан. Это — русские моряки.

Мичман капризно поморщился.

— Русские! Васильев и Симонов — тоже русские, но они не пойдут. А что касается меня, вам, кажется, известно: я не совсем русский. Вернее, совсем не русский. Я происхожу из немецкой дворянской фамилии.