Сочинения в 2 т. Том 2

На этот раз японцы шлюпку не обстреливали, но и второй посыльный не возвратился.

— Все же я удивляюсь вашему терпению, Петр Иванович, — нервно похрустывая пальцами, заметил Рудаков. — Этак мы, пожалуй, отошлем к ним всех привезенных японцев?..

Рикорд сосредоточенно смотрел на берег. Не оборачиваясь, он приказал:

— Пошлите третьего… И пусть этот японец спросит у своих: ждать нашим ответа или возвращаться на корабль?

Вскоре со шлюпки доложили:

— Нам было сказано: возвращайтесь. Солдаты не знают, даст ли комендант ответ.

— Мне начинает нравиться эта игра на нервах, — тихо и зло проговорил Рикорд, — Хорошо, пошлите четвертого. Если понадобится, мы захватим их сотню.

Уже на закате от берега отчалила и направилась к «Диане» малая лодка с единственным гребцом. Это был первый посыльный — Рикорд узнал его еще издали, сгорбленного, седого рыбака, открыто опасавшегося возвращаться на родину.

Японец медленно поднялся на палубу шлюпа и, опустив голову, не глядя по сторонам, приблизился к мостику. Шел он пошатываясь, слегка вытянув руки, будто слепой, и колени его подгибались. Какая-то невидимая преграда встала перед ним, он отшатнулся и упал на колени. Прижимаясь лицом к палубе, он оставался неподвижным долгое время, и только худые костлявые плечи его вздрагивали под синей бумажной тканью халата словно от рыданий…

Рикорд кивнул матросам:

— Поднимите его.

Опираясь на дюжие руки, старик покорно встал. Лицо его было пепельно — серые, впалые, заплаканные глаза смотрели с отчаянием и мольбой:

— Печальная весть, капитан… Страшное преступление! Но ты пощади меня, старика, не я их толкал на это черное дело. Они убили Головнина. И убили всех товарищей его… Но пощади меня, капитан!

Рикорд метнулся по мостику. Ворот стал ему тесен, до боли сжал горло; он изо всей силы рванул борт мундира так, что пуговицы со звоном запрыгали по палубе, и не узнал собственного голоса и смог выкрикнуть только одно слово:

— Месть!..

Громкий топот ног и отрывистые слова команды на минуту заглушили стеклянный звон зыби.

* * *

Начальник тюрьмы с изумлением смотрел на пленного офицера. Не могло ли случиться чудо, что русского, которого он отлично знал, минувшей ночью подменили кем-либо другим? Никто из группы моряков, захваченных на Кунасири, до сего времени не унижал себя такими недостойными кривляниями. А этот человек ни с того ни с сего стал отдавать каждому солдату губернаторские почести: падал на колени, прикасался лицом к земле или на долгие минуты склонялся в глубоком поклоне и все это проделывал так неуклюже, что стража не могла смотреть на него без смеха.

С другими пленными он почему-то перестал здороваться, не замечал их, старался держаться в стороне, а если его окликал кто-нибудь из японцев, бросался на окрик бегом и снова униженно кланялся и заискивающе улыбался.

В течение какого-то часа так неузнаваемо переменился Мур, что не только матросы, даже караульные поглядывали на него с опаской: не тронулся ли мичман умом?

Но мичман был вполне здоров; просто он оставался верен себе: скрытный, завистливый и льстивый, он без труда перешагнул ту грань, что отделяет труса от предателя. Пока у него оставалась надежда на возвращение в Россию, он еще держался круга пленных товарищей. Надежда возрастала, и Мур становился приветливее, решительней, отважней. С умением притворяться, с наигранной готовностью на риск, он заставлял товарищей верить себе. Даже чуткого, пристального к людям капитана он сумел обманывать, и уже не раз… Но теперь он все больше раскрывался: шансы на освобождение уменьшались, и Мур прекращал игру: он становился самим собой — жалким, беспомощным, слабодушным и из-за этой скрытой панической трусости готовым на любую подлость.

Головнин понял, когда это произошло, когда мичман Мур окончательно утерял надежду на возвращение. Странной перемене в поведении мичмана предшествовал комический эпизод… Как-то мартовским утром постоянный переводчик, молодой японец Теске, уже неплохо обучившийся русскому языку, привел еще одного гостя. Пожилой, дородный, с двойным маслянистым подбородком человек оказался землемером и астрономом. Моряки приняли его сначала за повара. Через плечо японца свешивалась целая гирлянда больших и малых, начищенных до блеска сковородок… Нес он их, будто рыцарские доспехи, важно и молодцевато. Под рукой держал небольшой самогонный аппарат и запас «сырья» — сумку, наполненную рисом. По всей видимости, гость был любителем хмельного и неспроста не расставался с этой новинкой японской техники — походным аппаратом.

Первое, чем он занялся, покончив с приветствиями, — установил на очаге свой аппарат. Гирлянду сковородок он почему-то с плеча не снял, и они сопровождали его движения лязгом и звоном.

Когда походное «предприятие» было установлено и пущено в ход, гость возвратился к морякам, сидевшим в углу коридора на скамье. Караульный поспешно постелил перед ним циновку. Медленно опустившись на пол, бережно придерживая сковородки, гость кивнул Теске и попросил перевести такое:

— Я, Мамия-Ринзо, астроном и землемер, знаменитый путешественник и воин, пришел к вам, русские люди, с твердым решением изучить вашу науку. Вы должны объяснить мне, как вы описываете берега и ведете астрономические наблюдения.

— Но если вы астроном и землемер, — ответил ему Головнин, — чему же мы сможем научить вас, ученого человека?

— О да, — согласился он не без важности. — Я действительно астроном и землемер и, как ученый, знаю очень, очень многое. Кстати, вот и доказательство, что я не бросаю слов на ветер… Обратите внимание на эти инструменты.

Под полой его халата оказался довольно объемистый кошель, из которого он извлек астролябию с компасом, медный, английской работы секстан, чертежные инструменты. Любуясь своим богатством и словно украдкой поглядывая из-под бровей на моряков, Мамия-Ринзо спросил:

— Теперь вам ясно, с кем вы имеете дело?

— Мы верили вам на слово, — заметил Головнин. — Эти несложные инструменты нам известны.

Неожиданно Мамия-Ринзо вспылил:

— Как?! Несложные инструменты?.. Но умеете ли вы с ними обращаться? Он говорит: «Несложные!» Я и сам не знаю этим инструментам цены.

— У нас в России цена им не очень-то велика, — сказал Головнин, с любопытством наблюдая за вспыльчивым ученым. — А что касается умения обращаться с астролябией и секстаном — мы готовы поучиться вашим приемам.

Мамия-Ринзо выслушал перевод и некоторое время смотрел на капитана то ли растерянно, то ли удивленно.

— К сожалению, уважаемый, у меня вам учиться не придется. Очевидно, вы меня не поняли: вы должны меня учить.

— Да ведь вы же астроном и землемер!

— Ну и что ж? — ответил японец невозмутимо. — Я действительно и астроном, и землемер, и знаменитый путешественник, и воин… Однако с этими металлическими штучками обращаться не умею. Иначе зачем бы я к вам пришел?

Моряки засмеялись. Мамия-Ринзо тоже засмеялся.

— Случай, неправда ли, удивительный! — воскликнул он, поправляя свои сковородки. — Со мной и не такое еще случалось! Я — астроном, и все это отлично знают. Но я не умею обращаться с инструментами, хотя их названия мне известны, и даже известно, к чему они предназначены.

— Теперь и мы отлично знаем, какой вы астроном и землемер, — произнес Головнин серьезно, с усилием сдерживая улыбку. — Хотелось бы еще знать, какой вы путешественник и воин.

Мамия-Ринзо оживился:

— Я только что хотел об этом рассказать! Многие мои соотечественники изумляются, как я рисковал отправиться в такую даль. Я побывал на Сахалине, и неподалеку от тех мест, где впадает река Амур, и неподалеку от Маньчжурии, и на многих Курильских островах. Обратите внимание на эти сковородки: они вещественное доказательство моих отважных путешествий. На этих самых сковородках я готовил себе обеды и на Курилах, и на Сахалине, и в далекой маньчжурской земле. Правда, в самой Маньчжурии я не был, однако побывал вблизи ее и для памяти храню вот эту маленькую сковородку.