Сочинения в 2 т. Том 2

— Что же привезли вы из путешествий, кроме сковородок? — спросил Головнин.

Мамия-Ринзо задумался.

— Разве этого недостаточно? Каждая сковородка напоминает мне, что я кушал на семнадцатом, например, курильском острове, или в бухте Анива, на Сахалине. Я могу теперь смотреть на сковородку и читать по ней, будто по книге!.. Для меня особую ценность представляет большая сковородка. Знаете, где я на ней готовил? О, эти места вам известны! Я жарил на ней иваси, чавычу и кету на острове Итурупе! С этой самой сковородкой я был в бою, и отличился, и получил чин и пожизненную пенсию. Да, жаркое было дело, и о нем будут написаны песни, а потомки сложат легенды. Я был на Итурупе в то самое время, когда к острову прибыл знаменитый русский моряк Хвостов!.. Мы дрались. Как мы дрались! Русские пули вились вокруг нас, как шмели. Но мы продолжали драться, словно тигры, и потом убежали в горы… Русские думали нас легко догнать. Смешные попытки! Если бы и сам лейтенант, Николай Сандреевич Хвостов, превратился в пулю, он не смог бы нас догнать, потому что это великое искусство — ходить в горах. Я был ранен. В самый разгар битвы пуля угодила мне, извините, вот в это место… — Мамия-Ринзо ощупал ягодицу. — Да, вот в это место, пониже спины. И все же меня не догнали. Не смогли схватить. Я унесся от ваших стрелков, как птица! Я смеялся над их стрельбой. — Он с нежностью погладил сковородку. — Она выручила меня в те дни. Скитаясь в горах, я жарил на ней корни и земляных жуков. А потом, когда все затихло и матросы Хвостова ушли, я жарил на ней камбалу. Признаться, лучшей камбалы я никогда не ел. Это, вероятно, после горного воздуха она показалась мне такой вкусной.

— Вы получили награду, пенсию и повышение в чине? — переспросил Головнин.

Мамия-Ринзо улыбнулся:

— Спросите у караульных. Они знают об этом. Должен сказать вам, я очень жалею, да, до сих пор жалею, что Хвостову удалось так просто уйти. Если бы прибыли наши подкрепления — десять или двадцать кораблей, — мы бы гнались за ним до самого Охотска и разгромили бы город Охотск…

Капитан не выдержал, захохотал.

— Счастье ваше, что вы не знаете дорогу в Охотск. Ни один из ваших кораблей обратно наверняка не вернулся бы.

Мамия-Ринзо насторожился:

— Это почему же?..

— По той самой причине, по которой вы были ранены пониже спины и унеслись в горы, как птица.

Круглое, маслянистое лицо японца набрякло и потемнело:

— Вы хотите сказать мне, воину…

— Что ваши корабли были бы потоплены или захвачены.

Мамия-Ринзо тонко присвистнул и, еще сильнее темнея лицом, затряс пухлыми кулаками.

— Вы еще смеете нам угрожать! Вы находитесь в плену и угрожаете!.. О, это совершенно нетерпимо… Пусть об этом сегодня же узнает буниос… Он был к вам слишком ласков все это время. Могу вам сказать, что милости его кончились. Не верите? Извольте, я открою вам секрет. Буниос просил о вас, писал в столицу. Он хотел, чтобы вас отпустили. Но вчера он получил из столицы ответ, в котором сказано: «Содержать в вечном строгом плену, а в случае, если к берегам Японии приблизится еще один или несколько русских кораблей, — разграбить их и сжечь и не щадить экипажей…» Теперь вы, наверное, измените тон, капитан? Не забывайте — это говорит воин.

Головнин заметил: лица матросов словно окаменели. В коридоре стало очень тихо, только слышалось учащенное хриплое дыхание Мамия-Ринзо. Он был доволен произведенным впечатлением и после молчания спросил уже уверенно:

— Надеюсь, вы согласитесь меня обучать? Это может, пожалуй, улучшить ваше положение.

Капитан покачал головой:

— Нет. Мы не боимся угроз. Мы обучали Теске русскому языку добровольно. Если нам угрожают, мы говорим — нет.

— Но вы погибнете все до одного!

— Это останется на совести японского правительства.

Караульный подхватил с грустью;

— Ошибка… Большая, капитан, ошибка!..

Мичман Мур сидел у самого камелька. Теске и Алексей переводили на этот раз подробно. Головнин приметил, как дрогнуло и побледнело нежное лицо мичмана. Мур торопливо поднялся и, не взглянув ни на кого, осторожно, крадущейся походкой удалился в свою клетку.

Решение, которое у Мура возникало уже не раз, теперь, очевидно, окончательно оформилось. В этом решении какая-то роль отводилась и Алексею: курилец знал японский язык и, значит, мог оказаться полезным. Но остальные? Остальные пусть сами думают о себе. Они решили бежать? Отлично! Это лишь поможет Муру доказать японцам, что он безраздельно вверил им свою судьбу. Главное: завоевать доверие японцев. Что нужно для этого? Прежде всего порвать со своими. Его уже назвали предателем?.. Пусть! Беглецы все равно погибнут, и никто не узнает о его роли. А если и японцы назовут его предателем? Нет, не может быть. Во-первых, он — немец. Он скажет, что только случайно оказался на русской службе. И еще он заверит, что Россию никогда не любил и был вынужден волей обстоятельств тянуть эту ненавистную мичманскую лямку. Впрочем, возможно, до таких подробностей дело и не дойдет. Он станет у японцев переводчиком, будет обучать их русскому языку, а там со временем, пусть через годы, сумеет бежать в Европу на одном из голландских кораблей… И это будет путь славы, в Европе он станет лучшим знатоком далекой таинственной Японии!..

Бесконечным, тягостным и унылым был для мичмана Мура этот день. Нужно было освоиться с новой ролью, не узнавать своих, выражать японскому начальству всяческую почтительность соответственно их обычаям. Он чувствовал, что и приседания, и поклоны, и ползанье по земле ему не совсем еще удаются. Немного смущало и окружение: изумленные возгласы и взгляды моряков; откровенные насмешки караульных. «Ничего, — сказал себе мичман. — Все они свыкнутся со временем, а там будет видно, кто более дальнозорок и предусмотрителен».

Назойливый бес тщеславия не позволил ночью Муру уснуть. Виделись ему собственные портреты в берлинских, парижских, лондонских ведомостях и журналах, виделись красочные обложки книг, в которых восторженные биографы описывали легендарные приключения Мура в Японии. Слава и деньги! Но самое трудное — первый шаг. Если бы Головнин решился бежать, решился бы и погиб из-за своего безрассудства! Как же помочь ему, да, именно помочь? Как ускорить бегство пленников, чтобы сразу же рассказать об этом японцам? А если выдать планы бегства уже теперь? Японцы, пожалуй, не поверят. Какие имеются у Мура доказательства? Единственное: нож, который хранит Симонов. Однако Симонов может сказать и, безусловно, скажет, что, кроме него, никто не знал об этом ноже. Тогда обвинения Мура окажутся недоказанными. И главное — тогда борьба между. Муром и остальными пленными станет открытой. Они, конечно, попытаются его убить. Вот где опасность! Он не должен спешить. Пусть идет время, он соберет неопровержимые улики, и японцы поверят каждому его слову.

Утро принесло Муру разочарование. Сидя в своей клетушке, он напряженно прислушивался к разговорам пленных. Сначала приглушенно, невнятно о чем-то говорил Шкаев. Замечание Хлебникова прозвучало отчетливо, раздельно:

— И нас обязательно схватят…

Мур насторожился, приник ухом к деревянной переборке. Теперь заговорил капитан:

— Я убеждаюсь, что мичман Мур был прав, — произнес Головнин с чувством сожаления. — Мы тешили себя смелыми планами бегства. Однако довольно мечтаний. Мы должны покориться судьбе.

Сомкнутые пальцы Мура хрустнули: он едва удержался, чтобы не крикнуть: «Нет, вы должны бежать!..» Однако он вовремя спохватился. Быть может, они знали, что он подслушивает, и капитан говорил это, чтобы его обмануть?

Головнин продолжал тем же печальным тоном:

— Нас переводят в новый дом, и я уверен: японцы предусмотрели возможную попытку к бегству…

— Когда переводят? — спросил Хлебников.

— Теске сказал — завтра.

— Но у нас остается еще целая ночь!..

— Не будьте легкомысленным, Хлебников, — уже негромко ответил капитан. — Мы не успели подготовиться. Пять сухарей, надолго ли нам хватит этого запаса провизии?..

Мур сжался в комок, до боли стиснув ладонями голову. Если бы в этот момент он выглянул из своей клетушки!.. Он увидел бы, что все пленные смотрели в его сторону, а лицо капитана нисколько не выражало ни покорности, ни печали — он говорил улыбаясь.

Хлебников тронул руку Головнина и, глядя на клетушку Мура, прошептал чуть слышно:

— Подслушивает, шкода!.. Пускай. И что это? Кажется, он плачет?..

Мичман Мур плакал. Впервые за время плена у него не хватило сил сдержаться. Неужели все его планы рухнули? Неужели Головнин отказался от попытки бежать?

Первого апреля, после обеда, караульные молча принялись собирать вещи пленных. Офицер раскрыл двери и сказал торжественно:

— К губернатору…

В замке оказалось много гостей, по богатой одежде и покрытому золотом оружию моряки различили важных чиновников и военных. Буниос сидел на отрезе алого сукна, как всегда, окруженный телохранителями, — эти неотступные стражи тоже были празднично одеты.

Головнин вошел первым, и в зале стало тихо: все обернулись к нему, рассматривая капитана с пристальным интересом.