Социологический ежегодник 2010
Шрифт:
«Твердый» модерн стал ответом на упадок и бессилие феодального общества (ancien regime). Смертным приговором последнему стали отделение экономической деятельности от домашнего хозяйства и разрыв прежних коммунальных и иных социальных связей, препятствовавших эмансипации новых общественных сил. Модерн появился на свет как намерение решительно порвать с наследием прошлого, высвободив в процессе «креативного разрушения» гигантский человеческий потенциал. Но при этом «проект модерна» являл собой единственную приемлемую альтернативу социальному хаосу, готовому воцариться на руинах некогда твердого «старого порядка». Закладка нового, еще более твердого монолита стала спасением от тотальной утраты всех опор и ориентиров. Поначалу не все получалось, и реализация нового проекта то и дело выходила из-под контроля, ставя под сомнение саму возможность достичь упорядоченного, транспарентного и предсказуемого состояния общества. Однако
Скрытой предпосылкой «твердого» модерна была уверенность, что контингентность и непредсказуемость событий и социальных процессов являются аномалией, которая в конечном счете может быть преодолена. Цель изменений состояла в том, чтобы привести мир к состоянию гомеостаза, при котором никакие дальнейшие изменения более не понадобятся. Преобладала вера в то, что число проблем, с которыми сталкивается общество, конечно и что решение даже одной из них ведет к количественному сокращению генеральной совокупности проблем. Но внутри этого общего строя мысли сформировались и вступили друг с другом в решительную борьбу две противоположные концепции достижения идеала социального прогресса – капитализм и социализм. Сторонники обеих концепций взяли на вооружение триединый лозунг модерна «свобода – равенство – братство», но социалисты решительно обвиняли своих оппонентов, в первую очередь убежденных сторонников принципа «laissez-faire», в нежелании что-либо сделать для воплощения декларированного идеала. Регулярные кризисы перепроизводства и социальная несправедливость как результат систематической сверхэксплуатации наемного труда были главными пунктами инвектив социалистов. Альтернатива, предложенная марксистами, состояла в пролетарской революции.
С течением времени, однако, перспектива «пролетарской революции» все более отдалялась. Отчасти это было связано с тем, что государство начало накладывать ограничения на возможности эксплуатации наемного труда со стороны собственников средств производства и вводить регулирование условий труда; немалую роль в этих процессах сыграла и борьба трудящихся в защиту собственных интересов. В результате предсказывавшаяся марксистами «пролетарская пауперизация» так и не материализовалась. Оказалось, что права и интересы трудящихся можно вполне эффективно защищать и в рамках капиталистического общества.
На рубеже XIX–XX вв. социалисты стремились отреагировать на эти изменения различными теоретическими ходами, разрабатывая, в частности, концепты «рабочей аристократии», готовой поступиться интересами своего класса, или общей неспособности рабочих самостоятельно сформулировать последовательную программу классовой борьбы, отметающую все компромиссы в духе «тред-юнионистского сознания» и ориентированную на достижение конечной цели – социальной революции. В этих условиях произошла консолидация радикального крыла социалистического движения, узурпировавшего и монополизировавшего термин «коммунизм». Появление на исторической сцене коммунизма стало своеобразной реакцией на разочарование в «законах истории», и фрустрацию, вызванную отсутствием прогресса в деле превращения пролетариата в революционную силу. Усиливающиеся опасения, что время играет «не на стороне социализма», порождали соблазн «ускорить» ход истории, дать ей мощный толчок в революционном направлении. Но сделать это предстояло уже не аморфным «массам трудящихся», а организации «профессиональных революционеров». После своего прихода к власти «профессиональные революционеры» должны использовать всю мощь государственного механизма для социальных преобразований в направлении искомого идеала общественного устройства. Более того, использование государственного насилия позволит обеспечить «прорыв в будущее» даже странам с преобладанием крестьянского населения, в основном находящимся на стадии предмодерна и, подобно царской России, представляющим собой окраину «развитого мира».
Для Ленина и его соратников не существовало вопроса о социальной цене «прорыва в будущее». Однако практика коммунистической власти, обещающей привести общество к состоянию упорядоченной гармонии и процветания, свободного от конфликтов, на деле означала непрерывную, не дающую никаких надежд на скорое окончание борьбу с внутренними и внешними врагами. Коммунистический эксперимент стал экстремальным, но, вероятно, решающим и окончательным испытанием амбиций модерна достичь полного контроля над человеческой судьбой и условиями жизни. И если рождение коммунистической версии модерна
было неотъемлемой частью восхождения «твердого» модерна, то падение коммунизма неизбежно отразило его закат. Последний вздох коммунистического эксперимента означал вступление модерна в его «текучую» стадию.Прямая конфронтация и соревнование с капиталистической альтернативой модерна имели смысл лишь до тех пор, пока ставилась задача удовлетворения конечной совокупности человеческих потребностей. Но в «текучей» фазе модерна капитализм выбывает из соревнования: отныне речь идет о потенциальной бесконечности человеческих потребностей и все усилия фокусируются на обслуживании их бесконечного роста. Ради этого необходима мультипликация возможностей и вариантов выбора вместо безнадежных усилий направить их в единое русло.
И все же равноценно ли падение коммунизма его смерти? Ссылаясь на Ю. Хабермаса, автор отмечает, что «программа коммунизма» далеко не выполнена. Призыв к социальной справедливости и к созданию достойных условий человеческого существования, привлекший в позапрошлом столетии к коммунистическим идеям миллионы сторонников, и сегодня звучит ничуть не менее актуально для еще большего числа современных обездоленных. В той же Индии, которую можно считать крупнейшей драгоценностью в короне «текучего» модерна, несколько десятков миллиардеров сосуществуют с четвертью миллиарда людей, живущих менее чем на 1 долл. в день. Более 40% индийских детей моложе пяти лет систематически страдают от недоедания. Мало того. Бедность вернулась и в те страны, откуда, казалось, она была навсегда изгнана. В Британии, например, более 14 тыс. детей из малообеспеченных семей получают бесплатные школьные завтраки в качестве единственного средства избежать недоедания. В последние годы правления Тони Блэра еженедельный доход 10% беднейших британских домохозяйств упал до 9 ф. ст., тогда как доход 10% наиболее обеспеченных домохозяйств дополнительно вырос на 45 ф. В целом список социальных болезней так называемых «развитых обществ» остается длинным и даже продолжает расти.
За всеми статистическими данными, графиками и корреляциями, свидетельствующими о новом нарастании социальной несправедливости, стоят, помимо прочего, нарастающая моральная индифферентность, притупление инстинкта самосохранения и неспособность понять, что и в современном мире достойная жизнь и счастье не являются чем-то само собой разумеющимся. Надежда на то, что каждый способен обеспечить себе достойную жизнь в одиночку, является фатальной ошибкой. Мы ни на йоту не приблизимся к этому идеалу, отстраняясь от социальных бед и неудач других людей.
Как-то в конце 1920-х или в начале 1930-х годов Антонио Грамши в одной из записей, сделанных им в туринской тюрьме, отметил: «Кризис состоит именно в том факте, что старое умирает, а новое не может родиться» (1, с. 276). Он назвал это состояние «междуцарствием» (interregnum). Грамши вкладывал в понятие «междуцарствие» свой особый смысл, имея в виду одновременные и глубокие изменения социального, политического и юридического порядка. В каком-то смысле его понимание «междуцарствия» близко к ленинской трактовке революционной ситуации, когда верхи более не могут править по-старому, а низы не хотят по-старому жить. Грамши спроецировал внешние контуры «переходного периода» на экстраординарную ситуацию разрушения правовых оснований старого социального порядка, синхронную с начальной фазой конструирования правовых рамок нового порядка.
По мнению Баумана, нынешние планетарные обстоятельства несут на себе печать нового междуцарствия. Сегодня умирает виртуальное единство территории, государства и нации, рассматривавшееся в качестве ключевого фактора глобального распределения суверенитета. Это единство подвергается эрозии и теряет монополию на политическое действие. Ни один из центров принятия решений в современном мире не располагает более полнотой суверенитета. Пребывающий в свободном плавании суверенитет очень трудно определить и еще сложнее защитить от посягательств множества квазисуверенных субъектов. На смену союзу власти и политики, укоренившемуся в правительственных резиденциях наций-государств, приходит их сепарация друг от друга. В эпоху нового междуцарствия старые структуры политического управления демонстрируют свою неспособность решать проблемы, вызванные усиливающейся глобальной взаимозависимостью.
Но когда же междуцарствие закончится, а его итогом станет утверждение новых универсальных принципов человеческого сосуществования? И можем ли мы назвать агентов, способных эти принципы сформулировать и ввести в действие? Бауман связывает с поиском ответа на эти вопросы «метавызов» XXI в. К нему в конечном счете сводятся все прочие вызовы, риски и кризисы, с которыми человечество уже сталкивается или вскоре столкнется. Подобно самому вызову, ответ на него должен быть глобальным.