Сократ

Мирто, волнуясь, передала, что сказал ей старый Архедем:

– Прискакали они не на ослах - на лошадях, подумай! И сразу к Критону. Теперь обсуждают с ним, что делать. Афиняне знают - высшая мера наказания Сократу присуждена несправедливо! И вот Симмий с Кебетом хотят добиться низшей меры! Они предложат за него крупный штраф!
– Мирто прямо ликовала. Они его выкупят! Он вернется к нам!

– Если так, - сказала Ксантиппа, - загляни-ка в его комнату. Там, поди, паутины полно...

– Нет. Я убирала каждый день...

– А, так ты каждый день туда лазишь!
– взъелась было Ксантиппа, да вдруг ласково закончила: - Мирто, милая, согрей воды, вымой мне голову... Будь добра!

Мирто вымыла ей голову, высушила на солнце, стала расчесывать.

– Какие у тебя чудесные волосы!

– По-твоему, Мирто, они и сейчас еще хороши?
– И мечтательно добавила: - Сократ говаривал - у меня самые роскошные волосы во всех Афинах...

Напрасно скакали в Афины Симмий и Кебет. Никакая гора мин не могла изменить приговор гелиэи. А тем паче снизить столь резко - от высшей меры к низшей, то есть к денежному штрафу.

Симмий и Кебет не нашли в себе мужества явиться к учителю со злой вестью. Вместо тюрьмы отправились снова к Критону.

– Ужасно думать, как мы бессильны!
– воскликнул Кебет.

– Я трепещу за Сократа, - выговорил Симмий.

– Я тоже, - подхватил Кебет.

Критон же произнес:

– Мой страх, друзья, уже так велик, что я перестал бояться.

– Что же ты хочешь сделать?
– спросил Кебет.

– Для его спасения остается уже только одно средство - побег.

8

Отзвучали на Делосе музыка и пение. Кончилось празднество в честь Аполлона. Священная триера с паломниками возвращалась в Афины.

В помещении под палубой лежал на циновке танцор Тиндарей среди других танцоров, певцов, декламаторов и музыкантов. Он совершенно обессилел после стольких дней плясок, пиров, ночных похождений. Все тело его, смазанное жиром, чесалось от пота и пыли.

Он лежал, раскинув руки и ноги. На ладони его правой руки покоилась растрепанная голова юной флейтистки Анаксибии. На Делос они приплыли чужими. Возвращаются любовниками.

С неизменной регулярностью день сменялся ночью, но бодрствование не столь регулярно сменялось сном. Так было и в эту ночь. Не спало море, не спало звездное небо, не спали гребцы, бодрствовали и паломники.

Волны качали триеру. Играли ею пальцы моря.

Теплая кудрявая голова Анаксибии легонько покачивалась в колыбели Тиндареевой ладони.

Он повернулся к возлюбленной, пальцами другой руки осторожно пощупал закрыты ли ее глаза. Веки были опущены, но губы трепетно прошептали:

– Тиндарей...

– Не спишь?

– Как великолепно ты танцевал! Я представляю, будто сейчас танцую с тобой, и это так чудесно, что не могу ни спать, ни бодрствовать...

Кто-то из лежавших тихо спросил:

– А думает ли кто из вас о том, что наш корабль везет в Афины смерть?

Тиндарей по голосу узнал певца Диомеда. Ответил:

– Знаю - мы плывем на корабле смерти.

– А что мы - его убийцы, это ты тоже знаешь?

– Знаю: он умрет и за нас, молодых, которых он якобы развращал. Но не надо преувеличивать, Диомед. Если мы - его убийцы, то лишь по той причине, что молоды...

Анаксибия приподняла голову, но Тиндарей нажатием руки снова уложил ее к себе на ладонь. Диомед это видел; подумал о благоуханной сандаловой коже флейтистки.

– Ты прав: молодость не вина, молодость - красота.

Бессонная ночь словно искала собеседников, не давала и людям уснуть.

Тиндарей сел скрестив ноги, совершенные по форме и от природы, и от упражнений.

– Он говорит: мало полагаться на богов, ведь мы даже не знаем, существуют ли они вообще. Он говорит: познай самого себя. Это он правильно говорит. Сами себя толком не знаем - и, не знающие себя, должны повиноваться неведомым, невидимым? Или хотят, чтобы мы носились в пространстве, подобно призракам, не имея под ногами твердой почвы?

– Придержи язык, дорогой, - оборвал его кифаред, сопровождавший Тиндарея в танцах.
– Это похоже на кощунство!

Анаксибия предостерегающе приложила маленькую ладонь к губам возлюбленного. Тиндарей поцеловал эту ладонь и строго спросил:

– Кто сказал, что я кощунствую? Я просто спрашиваю. Говорят, Аполлон покровительствует молодым, но я спрашиваю: кому из вас он когда-либо дал совет? Кому помог?

Из кучки дремлющих танцовщиц поднялась Нефеле:

– И так говоришь ты, у кого еще и сейчас, поди, ноги болят после танцев, которыми ты чествовал Аполлона?

Тиндарей же возразил:

– Да, мы взывали к Аполлону, хранителю жизни, порядка, справедливости, творцу гармонии, и красоты, а сами теперь везем в Афины несправедливую смерть! Это ли гармония? Красота?

Нефеле, в душе которой еще не улеглось возбуждение, вызванное праздниками, отвечала:

– Но он еще не умер! Я танцем молила Аполлона, призывала его - пусть стрелами своими разобьет чашу с цикутой, когда ее поднесут Сократу!
– И здесь, на борту смертоносной триеры, она вскричала в экстазе: - О Аполлон, бог света и радости, услышь меня!

– Услышь нас!
– подхватили голоса.

И стихли. Словно ждали - отзовется Аполлон, пошлет какое-то знамение... Но только триера все покачивалась на волнах, да стекали с весел тяжелые, соленые слезы.

– О Аполлон, Лучник, бьющий без промаха, пошли же свою стрелу в его темницу!
– опять, но еще более страстно вскричала Нефеле.
– Разбей чашу с ядом!

Тиндарей сказал трезвым тоном:

– Это было бы его божественным долгом.
– Затем спросил: - Аполлон любит солнце, а в темнице - темно; скажи, Нефеле, не минуют ли эту темницу взгляд его и стрела?

Сраженная этими словами в разгаре своего экстаза, Нефеле прошептала:

– Насмехайся! Но гляди - больно уж расплясался твой язык! Как бы и тебе не пришлось отведать яду!

– Что ты, милая Нефеле! Я недостоин равной с ним чести и славы. Единственное, что есть у меня общего с Сократом, - это молодость.

Тиндарей обвил свою талию рукой Анаксибии и сам ее обнял.

– Он учит людей, как надо жить. Добродетели можно научиться, говорит он. Не глядит он на звезды, не заглядывает в загробный мир. Живи, человек, здесь, на земле, и старайся достичь блага. Но ведь этого же хотим и мы, молодые!