Сокровище тамплиеров

— Что ж. Раз эта, как ты сказал, «идея» тебе понятна, может, ты поможешь мне разрешить дилемму. День почти подошёл к концу, и, если я отправлюсь в путь, мне придётся ехать в темноте неведомо куда, не разбирая пути, с единственной целью — не попасть в руки твоих воинов и избежать плена. Той же цели я могу достичь, оставшись на месте, — если твои люди сюда не нагрянут. С другой стороны, если твои воины всё-таки явятся, я вполне могу наткнуться на них в темноте, пустившись в путь, — откуда мне знать, с какой стороны они прискачут? Моя дилемма состоит в следующем: если сейчас я поеду наугад по незнакомой пустыне, пытаясь избежать плена, сообразен ли будет такой поступок с правилами чести? Ведь мой долг предписывает мне хранить свободу. Буду ли я виноват в пренебрежении этим долгом, поступая опрометчиво и без нужды подвергая себя опасности? Ты понимаешь, что я имею в виду, мессир сарацин? Что правильнее с точки зрения долга — уехать сейчас в темноте, быть может себе на погибель, или рискнуть и остаться здесь?

Некоторое время оба молчали, потом Синклер продолжал:

— Кроме того, как я уже говорил, мне не по душе бросать тебя одного... Поэтому я решил остаться здесь до наступления утра. Потом, если твои люди не появятся, я устрою тебя поудобнее, отъеду подальше, чтобы не было риска попасть в плен, и подожду. Если твои спасители опять-таки не явятся, я вернусь и поем с тобой... Ведь ничего не изменится и я по-прежнему не буду знать, куда мне ехать.

Аль-Фарух пробежал кончиком среднего пальца по переносице и приложил палец к плотно сжатым губам.

— Почему ты говоришь, что не знаешь, куда ехать? Неужели ваши потери при Хаттине настолько велики?

Синклер встал, подошёл к скале, образовывавшей стену их маленького убежища, прислонился к ней и уставился в сгущающуюся ночь.

— Ночь здесь, в пустыне, наступает быстро, — заговорил он, не поворачивая головы. — В Шотландии, где я вырос, тусклый свет в это время года не угасает часами даже после захода солнца. Во французском языке для такого явления нет подходящего слова, но мы называем время между днём и ночью вечерней зарёй... Даже больше, чем наши потери, меня беспокоит само поражение при Хаттине. Поражение, а не потери, хотя, видит Бог, они ужасны. Насколько мне известно, ваш султан не из тех, кто может упустить возможность, дарованную ему Всевышним. А победа, которую он одержал при Хаттине, в его глазах выглядит именно так. Вот почему я подозреваю, что к этому времени Тивериада уже сдалась ему. Полагаю, люди Саладина заняли также Ла Сафури, а может, и Назарет. Будь я на его месте, во главе победоносной армии, сознавая, что силы франков если не уничтожены, то пребывают в состоянии хаоса, я бы немедля пошёл на Иерусалим.

Синклер выпрямился и снова повернулся к сарацину.

— Боюсь, из-за этого мне некуда бежать... Когда ты молился в последний раз?

Аль-Фар ух призадумался.

— Не так давно, в положенный час. Ты уже был здесь тогда, просто не ничего заметил.

— А разве тебе не положено молиться, обратясь к востоку? Сарацин улыбнулся.

— Аллах требует наших молитв, но в милосердии своём не настаивает, чтобы люди истязали себя, если они больны или увечны. Когда я поправлюсь, я буду молиться как подобает, а до тех пор — как смогу.

— Что ж... А когда ты в последний раз справлял нужду? Сарацин широко распахнул глаза, потом пожал плечами. — В то утро, когда уехали мои друзья. Но я мало ел с тех пор, поэтому настоятельной необходимости в том нет.

— Но ты поел сейчас. Ты сможешь передвигаться, если я тебя поддержу?

— Пожалуй, да.

— Хорошо. Твои друзья вырыли отхожую яму?

— Да, неподалёку, но всё же на подобающем расстоянии. Нужник в десяти шагах справа от укрытия.

— Если я помогу тебе туда добраться, ты справишься дальше сам?

— Да, справлюсь.

— Хорошо. Итак, если я помогу тебе встать и идти, ты не будешь пытаться меня убить?

В глазах сарацина промелькнул едва заметный намёк на улыбку.

— Уж никак не раньше, чем ты проводишь меня обратно, хоть я и дал клятву истреблять всех неверных при каждом удобном случае.

Синклер хмыкнул и шагнул вперёд, протянув здоровую руку.

— Да будет так. Давай посмотрим, удастся ли нам поднять тебя на ноги. Будь осторожен с моей левой рукой: она сломана так же основательно, как твоя нога, зато забинтована куда как хуже. Когда ты поднимешься, мы выйдем, и я оставлю тебя справлять нужду. Когда закончишь, кликни меня; я приду и помогу тебе вернуться.

Когда они покончили с делами в отхожем месте, совсем стемнело, и они снова устроились в образованное скальным выступом убежище. Некоторое время рыцарь и сарацин толковали о случайных, незначительных вещах. Но всё было спокойно, оба устали и были слабы, поэтому довольно быстро погрузились в сон. Засыпая, Синклер успел подумать, что не мешало бы ему проснуться пораньше и на всякий случай убраться подальше отсюда.

* * *

Синклер проснулся оттого, что рот ему закрыла мозолистая ладонь. Он дёрнулся, но тут же замер, почувствовав у горла холод ножа. Рыцарь лежал неподвижно в ожидании смерти. Рассвет ещё не наступил, Синклер слышал, что вокруг кто-то движется. Да, ему следовало предвидеть, что всё обернётся именно так.

— Кто этот неверный пёс? Перерезать ему горло?

Голос прозвучал прямо над головой Синклера, и рыцарь почувствовал, как лезвие сильней надавило на его горло. Удар ножа казался неминуемым, но, когда тамплиер сжался в ожидании неизбежного, прозвучал непререкаемо властный голос аль-Фаруха, и рука с ножом застыла.

— Нет! Не трогай его, Сабит. Он делил со мной хлеб и соль, и я его должник.

Человек по имени Сабит фыркнул и сел на корточки, убрав руку с лица Синклера. Однако нож от горла франка не убрал, хотя теперь не давил на рукоять.

— Как ты можешь быть должником ференги, амир?

В голосе Сабита звучало нескрываемое отвращение.

— Он неверный, ты не можешь быть связан с ним нашими священными законами. Что за смехотворная мысль!

— Ты считаешь уместным смеяться надо мной за то, что я проявляю милосердие, Сабит?

Сурового тона слов аль-Фаруха оказалось достаточно, чтобы Сабит убрал нож от горла Синклера.

— Нет, амир. Я лишь хотел...

— Ты лишь хотел оспорить моё решение, полагаю.

— Никогда, амир.

Сабит встал на колени и выпрямился, заглядывая в лицо своему господину.

— Я просто подумал...

— Странно, Сабит. Я и не подозревал, что ты умеешь думать. Но от тебя не требуется раздумий, лишь повиновение и верность. Ты согласен со мной?

— Как будет угодно амиру.

Синклеру не нужно было видеть лицо Сабита, чтобы понять, как тот пал духом.

— Превосходно. Теперь поблагодари Аллаха за его милосердие и моё хорошее настроение, а потом отведи ференги туда, откуда он не сможет услышать наш разговор. Он заявил, что не понимает нашей речи, но мне кажется, есть смысл проявить осторожность, поскольку нам многое нужно обсудить.

— Аллах акбар. Слушаю и повинуюсь, амир.

Когда Сабит поднялся на ноги, аль-Фарух перешёл с арабского на раскатистый, с сильным акцентом французский язык:

— Зря ты не уехал прошлой ночью, Лак-Ланн, ибо теперь ты пленник. Мой помощник Сабит — хороший человек, но он начисто лишён гибкости и широты взглядов. Он готов был перерезать тебе горло.

— Догадываюсь, — пробормотал Синклер, стараясь говорить невозмутимо. — Благодарю, что спас мне жизнь.

Он поколебался.

— Я слышал, как он называл тебя «Амир». Это что, твоё имя?