Соль чужбины

Анохин и Грибовский, придя чуть загодя — так уж случилось помимо их воли, — стояли у вагона, под крытой стеклянной галереей, покрывающей железнодорожные пути. Оба — задумчивые, молчаливые (обо всем переговорено, все обсуждено), тяготясь приближающейся процедурой проводов. Анохин захотел было сразу отослать Грибовского, но тот из непонятного чувства протеста заупрямился и решительно отказался. Они смотрели на человеческую реку, текущую мимо. Время двигалось тягуче медленно, тоскливо.

— Значит, все, брат. Уезжаешь? — спросил Анатолий, чувствуя затянувшееся молчание. — Уезжаешь — это хорошо. Особо когда возвращаешься. Домой. И все-таки жаль.

— Жаль, что ты остаешься, Толя. У меня ни здесь, ни там никого. Ты и Эйфелевая башня.

— Любой московский храм, кремлевская башня быстро заменят тебе меня.

— Я у тебя многому научился. Ты давал мне хорошие уроки, нет, без шуток, хорошие уроки жизни.

— И ты действовал на меня... как бы сказать точнее... облагораживающе, Лев. Рядом с тобой всегда хотелось... — не удержался и сыронизировал по привычке: — Чаще умываться. Руки и лицо по крайней мере.

— Ты молодец.

— В «Последних новостях» напишут: они были друзьями.

— Да, пожалуй. Меня это обрадует.

По перрону мимо них прошла группа бородачей, человек семь, в казачьей форме, местами залатанной, застиранной, в рваных сапогах, лихо заломленных папахах, с вновь пришитыми, видно, красными лампасами. Вперед шагал молодой парень с гармошкой. Два казака постарше, растянув во всю ширь перрона, несли плакат: «Да здравствует СССР!»

Анохин и Грибовский проводили казаков сочувственными взглядами.

— Как поздно начинаешь понимать простые вещи, — сказал Анатолий с грустью, — своя земля, свой язык, дом.

— И свой народ.

— Да, и свой народ — это не слова, особо когда живешь среди чужих и тебя называют «нежелательный иностранец». Ну, для тебя все позади, Лев. Поэтому-то, наверное, мне и грустно.

— Надо, чтоб меня еще приняли в России.

— Примут. Ты что, Врангель? Деникин? Бежал в стаде других баранов. Вот со мной сложнее: чего только я не писал про большевиков, с кем только не сотрудничал! Со мной все кончено, все позади... Идем к тамбуру: сейчас дадут отправление.

— Я напишу тебе, Толя. Как устроюсь и сориентируюсь. И о тебе поговорю — обещаю. Уверен, многие помнят тебя еще по Петербургу. Твоя высочайшая квалификация — король репортажа! — не забылась.

— Брось, Лев! Все равно меня не возьмут: чуждый, враждебный элемент. Не связывайся: это и тебе повредит.

— Меня это не пугает. Готов всегда и повсюду за тебя поручиться.

— Обещаю оправдать твое поручительство, — усмехнулся Грибовский. — Хоть корректором, хоть метранпажем. На все согласен. Будет случай, поговори там.

— Обязательно. Обещаю тебе.

— Знаешь, если честно... И я сыт эмиграцией — во! — Грибовский ребром ладони резанул себя по горлу. — Будь она проклята. Но возвращаться, чтоб тебя тут же к стенке поставили, я тоже как-то не тороплюсь, — он засмеялся невесело.

— Ты о Ксении помни, Толя.

— Не волнуйся, я же обещал... Давай обнимемся, дружище, напоследок.

— Прости, если что не так сделал.

— И ты прости, Лева.

Они обнялись и расцеловались трижды.

— Ну, поехали, — отстраненно сказал Грибовский. — Садись и не забудь свое имущество, — ногой он подвинул к Анохину чемоданчик. — Не хватает и теперь опоздать. Залезай, залезай! Будь! А я пошел: надоело, прости, — и он, не оглядываясь, зашагал к зданию вокзала. Больше всего в жизни Анатолий Грибовский боялся показать свою тщательно скрываемую сентиментальность.

Подхватив чемоданчик, Анохин полез на ступеньки. И все глядел Грибовскому вслед в надежде, что тот хоть раз обернется. Поезд тронулся и стал быстро набирать скорость.

Грибовский не оборачивался. Он шел по перрону, упрямо глядя под ноги, и представлял себе, как всего через пару дней, миновав Негорелое, Лев выглянет в окно вагона и увидит неказистую русскую деревеньку, какой-нибудь старый колодец, бабу, по брови обвязанную платком, которая тащит из колодца ведро воды. Эта картина так явственно предстала перед ним, что он зажмурился: глаза внезапно ожгло слезами.

Увидит ли он это когда-нибудь сам?

Россия лежала далеко — громадная, бедная от пережитых войн, родная н, несмотря ни на что, упрямо строящая неведомую ему новую жизнь. Сколько дорог вело к ней! Сколько русских людей шло по этим дорогам из эмиграции, шло домой с чужбины... Его Россия не ждала. Надо было самому найти к ней дорогу...

(обратно) (обратно)

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

1

«...Мы выстрадали право быть русофилами. Соблюдая законы приютивших нас стран, мы думаем только о пользе Родины. Вот наша тонка зрения:

1) Если какая-либо страна начнет борьбу с Московскими сатрапами, во имя человечности и культуры, мы, ни минуты не задумавшись, всеми мыслями и делами будем с ней.

2) Германия сделала много для большевиков до последнего времени. С приходом Гитлера к власти ситуация изменилась. Компартия разгромлена, однако Рапалльский договор будет возобновлен, и все пойдет по-старому. Так же, как мне непонятна свастика на русском национальном флаге, мне было бы больно смотреть, если б русские во Франции украсили свои флаги лилиями или в Италии надели черные рубашки фашистов.

3) Полагаю, что расистские реформы и армейская свастика как идеология не могут быть применимы к нашей Родине. Объявляя себя «социалистами» какого-то особого вида, РОНД ^[63] сводит свои шансы на успех в России к нулю. Бороться в России с коммунистами под флагом социализма совершенно невозможно.

4) В силу международной обстановки РОНД, присвоив себе определенное имя и надев, как ни объясняй, немецкую эмблему, сделался исключительно внутригерманской организацией и никакого распространения получить не может...

I

Единственная наша задача — борьба с большевиками. Мы ищем союзников и соратников. Надо готовить силы, не отвлекаясь мелочами, спорами, опостылевшей всем полемикой и самобичеванием. Мы должны создавать сильный, здоровый, устойчивый тыл...

В. Орехов» ^[64]

«Русский национал-социализм зарождался и креп в душе русского эмигранта по мере того, как рос успех немецкого национал-социализма, объявившего борьбу большевикам. И если бы во Франции национал-социалисты помогли ей освободиться от правительства «жидов и масонов» и вытравить у себя коммунистическую заразу, русские эмигранты восприняли бы эти идеи как средство борьбы с большевиками в России и это бы оздоровило страну. РОНД чтит и уважает русскую военную славу — она принадлежит всем русским одинаково. Но для поддержания славы необходима борьба и победа. Борьба — это не только создание военно-исторических музеев. Победа не обеспечивается описанием былой доблести русских полков.