Соль чужбины
Шрифт:
Я не могу говорить тебе неправды, и потому не стану описывать в деталях нашу жизнь. Она трудна.
Надеюсь, пока трудна. Ты ведь знаешь, слышала небось этот знаменитый гимн пролетариата «Весь мир насилья мы разрушим... а затем». Повсюду ясно видны следы этого всеобщего разрушения, и тот, кто не умеет мыслить перспективно (слова Ивана), ничего дальше этого не видит...
Да, разрушено многое — и дворцы, и иные памятники, и сами души людские. Но разрушен и старый порядок, когда кровью, трудом, талантами народа питалась и процветала ничтожная часть России. Населения России. Им — этим избранным (и нам, князьям Белопольским в том числе, Ксенюшка) — жизнь дарила все. И мы, не задумываясь, пользовались этим. А народ — что для нас это было? Масса безымянная? Покорная, трудолюбивая и беззаветно преданная семье Арина? Возчик, который привозил в Крыму нам дрова (он стал для меня зловещей фигурой!)? Или наш .
Революция, как буря на море, перемешала лазурь поверхностных спокойных вод и тяжкую, скрытую во мраке, холодную, черную глубину.
Равенство, братство, свобода! И «кто был ничем, тот станет всем», — это опять слова из их гимна. И ведь они становятся, Ксенюшка, становятся всем. Сколько талантливых людей обнаружил новый порядок в большинстве областей жизни, какие силы отворил в каждом — мне, старому человеку, остается лишь удивляться да стыдиться своего неумения жить. Жить и видеть — в прошлом.
Да, да, Ксенюшка!.. Оказалось, что ничего я толком не умею — только приказывать, солдатиков во фронт ставить, книжки читать, споры с себе подобными вести и красотой наслаждаться, чем и занимался всю свою длинную и в общем-то никчемную жизнь. А люди вокруг мне эту возможность давали.
И вот — впервые — новыми глазами смотрю я вокруг. И вижу, что вылезает наша Россия из разрухи и беды, становится на ноги, и истинные патриоты родины трудятся для этого неустанно.
В советском правительстве немало образованнейших, ничуть не уступающих Ульянову-Ленину людей. Смерть вождя революции была тяжким ударом для страны и всего народа. Я стал свидетелем того, поверь. При мне умирали русские цари — ничего подобного никогда я не видел, не слышал. И даже не представлял себе, что русский мужик, русский рабочий способны на подобные чувствования, на подобную скорбь...
По причине старости, доброты людей, живущих со мной рядом, я мало бываю на улице. Все больше сижу у теплой буржуйки (железной печки посреди комнаты, с трубами, выведенными прямо в окно) и читаю — все, что попадается Главным образом то, что приносит Иван. Мне кажется чтение стало для меня какой-то манией. Слава Богу, не потерял свои многочисленные очки за эти суматошные годы...
Так и складывается моя сегодняшняя жизнь — повседневный быт — в нашей маленькой коммуне, где все заботятся обо мне, сердечно радуются каждому новому достижению Страны Советов и моему неумеренному чтению газет и журналов, которые, как уже писая доставляет мне ежедневно милейший наш Иван.
Поразительные вещи открываются мне! Напишу тебе, к примеру, лишь о том, что вычитал в самые последние дни, не переставая удивляться новой власти, тому, что она делает с огромной страной. И в каких фантастических масштабах! И обязательно во всем первые: свой первый паровоз на Коломенском заводе; первая женщина в мире — председатель правления ленинградского банка; первый клуб (ты хоть представляешь, что это такое?); первая научная экспедиция к острову Врангеля где водружен советский флаг; первые ученые на высокогорном Памире и т. д. и т. д.
Помнишь ли царский дворец в Ливадии? Конечно, помнишь! Столько раз мы любовались им с моря. Теперь решением Советской власти дворец передан крестьянам. Первая партия прибыла сюда на отдых и лечение... Или вот два юбилея. Их отмечали очень широко. Чьи? Их вождей? Командиров Красной Армии? Ничего подобного!
Первый — столетний юбилей Большого театра. Демонстрация, кавалерийская часть в безукоризненном строю, как на высочайшем параде, дефилирует мимо рукоплещущей труппы певцов, балерин, музыкантов. Второе торжество — двести лет Академии наук. Огромное число крупнейших ученых никуда и не думавших бежать (нам в Крыму казалось, все лучшие представители русской нации погрузились на суда, решив оставить Родину, отказавшись сотрудничать с большевиками. Ан нет!). За столом юбилейного президиума секретарь Академии наук С. Ф. Ольденбург, президент А. И. Карпинский и вице-президент В. А. Стеклов, академики И. П. Павлов, А. Е. Ферсман, Л. Я. Штернберг, И. Ю. Крачковский, Н. Я. Марр и другие. А какой им почет, какое уважение! И здание — то же, на набережной Невы, — стоит целехонькое! И никому из «варваров» не пришло в голову размещать там казарму, общежитие или конюшни.
Надеюсь, ты понимаешь, этой информацией не исчерпываются повседневные события нашей жизни. Всего не напишешь. И поймешь ли ты мое настроение правильно?..
Беспокоят меня твои мысли и вообще — твое будущее, Ксения. Несказанно взволновали события, тобой описанные. Бедняжка ты моя, бедняжка. Почему меня не было подле? Почему не смог отвести от тебя беду, не уберег, лишь мучился в неведении... Господи/ Пошли нам среди тяжелых и кошмарных дней и светлые праздники. Успокой и утешь... Мой долгий жизненный путь и опыт дают мне право верить во все лучшее, что должно наступить и наступит в твоей многострадальной судьбе. Я же могу лишь денно и нощно молить Бога об этом.
Господи! Что происходит в мире, сотворенном тобой? Со дня его рождения не существовало такого кровавого и бесчеловечного времени, когда сын со штыком шел на отца, а брат — на брата. Эти времена, поверь, еще долго будут эхом отзываться по российским просторам. Много бед наделают, много жизней исковеркают не в одном поколении... Увы, увы... Como parace — быть по сему, как любил говаривать мой друг и вечный противник в спорах профессор Шабеко. Какова его судьба? Где он? Как пережил страшные времена? Думаю, почему-то, обстоятельства сложились так, что и он вынужден был переселиться в чужие земли. Иначе будь он в России! — дал бы знать о себе обязательно. Либо статьей в газете, журнале, либо предпринял бы попытку отыскать меня в Петрограде. Русский интеллигент в высшем разумении этого слова, ценивший свободу личности превыше всего, терпимый к чужим теориям и взглядам, в Крыму — лояльный и к большевикам, куда и зачем кинулся он, поддавшийся чему или кому — не представляю себе и могу лишь строить догадки. Может быть, тебе что-то известно о нашем уважаемом историке? Хотя теперь, когда в мире перемешалось все, как в кипящем котле, человека найти во сто крат труднее, чем иголку в стоге сена.
Продолжаю розыск Виктора и Андрея. Пока мои обращения в Красный Крест и Нансеновскай комитет не дали результата. Но я надеюсь, что живы они оба. Надейся и ты. Бог милостив, а Арина каждый раз ставит в церкви две свечки за здравие твоих братьев...
Обнимаю тебя, родная моя жду писем твоих, как и встречи в Петрограде.
Твой дед».
«Ах, дед, дед! Любимый мой и единственный!
Ведь ты у меня стал большевиком. Я бы сказала даже — большевистским агитатором. Ты пишешь так интересно о вашей жизни, что хочется немедля сесть в поезд и отправиться в Петроград. Но увы!.. Хоть бы одним глазком взглянуть на все, минуток несколько. У нас тоже сейчас стали больше писать о жизни Советской Россия Ты не представляешь, с какой жадностью я впитываю каждое слово, стараюсь, напрягая свой умишко, отличить правду от лжи. Порой это так трудно.
Теперь о себе. Отвечу на твои вопросы. Переехала. Живу в том же доме, в крохотной мансарде на шестом этаже. Подо мной черепичные крыши Парижа — такое ощущение временами, будто я парю над городом, а выше меня лишь Эйфелева башня и белоснежная точно из сказок «Тысячи и одной ночи», церковь и колокольня Сакре-Кер. В ясный предвечерний час, в свободное время (его, увы, так недостает!) вылезаю на крышу, и, привалясь к чугунной решетке, дрожа от страха (боюсь высоты ужасно!) рассматриваю город, угадываю и узнаю любимые места: зеленое море Булонского леса и Большие бульвары, Лувр и Поле-Рояль, пляс д’ Этуаль и пляс Конкорд, Сену с ее мостами, каждый из которых неповторим и чудесен, Нотр-Дам, Пантеон, Сен-Шанель и Марсово поле, «Гранд опера», Биржу, Центральный рынок. Все это живет, дышит, разговаривает друг с другом. Все — словно ожившая карта! Однако пора вернуться на землю, в свой «обезьянник», как я называю мансардочку. Она очень мала и поэтому уютна. В моем распоряжении: стол и две табуретки, умывальник с ведром и кувшином (за водой надо спускаться по винтовой лестнице на этаж, где проживает милейший и добрейший м’сье Пьер Лакотт. Получив воду, я должна выслушать один из его нескончаемых рассказов о франко-прусской войне, в которой он проявлял галльский героизм, уничтожая «проклятых бошей» десятками). А еще есть у меня в хозяйстве раскладная парусиновая кровать, которая до вечера скромно стоит в углу и лишь перед сном моим участвует в «великом переселении вещей».
В первом этаже дома находится бистро с «жестянкой», или «цинком» (так называются стойки), — я вижу там одни и те же лица, в одних и тех же позах. Мне кажется, они стареют на моих глазах. Рядом табачно-булочно-молочно-колбасная лавчонка. И можно выпить чашку кофе. Здесь вполне прилично кормят. И, если попросишь, даже в кредит.
Меня считают вполне своей, это имеет свою прелесть, так что жизнью я довольна. Французы в массе, надо сказать, совершенно не такие, какими я их представляла не только по книгам, но и впервые попав в Париж. Они по-своему консервативны, традиционны, замкнуты по отношению к другим нациям и народам. Никогда не теряют скептицизма и по отношению к себе. Тебе станет это понятно, если приведу пример с Эйфелевой башней, строительство которой, как известно, вызвало чуть ли не революцию в Париже — таково было противодействие масс. Поначалу. Теперь же башня украшает город — это признают все. Французы о себе говорят так: сначала мы обязательно отрицаем все новое, все необычное, негодуем, возмущаемся, боремся против. Потом долго привыкаем, смиряемся, потом начинаем хвалить. Потом гордимся как национальным достоянием и считаем это лучшим в мире и неповторимым...