Соль чужбины

Съезд, однако, продолжал заседать и спорить — все более резко, непримиримо, употребляя запрещенные приемы. Лозунги «диких помещиков» пугали депутатов от торгово-промышленных кругов. Полемика кончалась криком. Крик — скандалами. Один из организаторов съезда С.Третьяков, представлявший руководство Торгово-промышленного комитета, демонстративно покинул зал заседаний, «хлопнув дверью». Правый кадет, член оргкомитета съезда А. Федоров заявил, что провозглашать великого князя Николая вождем рано. Это может иметь отрицательные последствия, ибо приведет к дальнейшему расколу эмиграции. Председательствующий, пользуясь своим правом, запретил выступающему вообще поднимать этот вопрос. Однако и другие делегаты говорили о том же. Большинство не хотело подчиняться «верховному вождю», учреждать некий руководящий орган при нем. Н. Львов сказал прямо: подобный, с неопределенными функциями, руководящий орган при нынешней ситуации станет лишь символом разъединения. Слова просил и гость съезда князь Н. Белопольский, но говорить ему возможность не предоставили: заседание затянулось, регламент был нарушен, далеко не все депутаты успели высказаться. Вопрос о «народном царе» уходил в песок, тонул среди бездны других, среди новых разногласий, которые родил доклад о земле, некстати сделанный бывшим царским сановником В. Гурко. Н. Марков, Д. Оболенский, А. Трепов, П. Скаржинский — что ни речь, то разные оттенки черносотенно-монархической «заботы» о русском крестьянине и земле. Недаром кто-то заметил: у нас не один земельный вопрос — их пятнадцать миллионов — по числу крестьянских хозяйств в России. Не в силах договориться между собой, все выступавшие строили свои иллюзорные теории на том, что Советская власть развалится под грузом трудностей, что Коммунистическая партия после смерти Ленина расколется под ударами внутрипартийной оппозиции...

Съезд закончился. Была принята резолюция по каждому из поднимаемых вопросов. По династическому, так волновавшему окружение Николая Николаевича, было записано: «Съезд разделил понятия блюстительства престола, возглавление широкого национального движения и вопрос о династических правах. Право на блюстительство престола принадлежит династии в целом и ей самой принадлежит решение о формах осуществления этих прав...»

И далее: «Съезд решил, что возглавление широкого национального движения принимает великий князь Николай Николаевич, который сам определит момент своего выступления. Вопрос о правах на престол, ввиду наличия спорных толкований закона, отнесен в Россию по освобождении ее от большевиков компетентным законодательным учреждением». Съезд можно сказать, провалился. Эмигранты шутили: вместо полноценного дитяти в результате долгой болтовни родилась хилая внебрачная двойня. Родилось «Центральное объединение» (председатель А. Гукасов, члены — князь И. Васильчиков, В. Рябушинский, П. Струве, князь Л. Уралов и другие), вещавшее об укреплении контактов с политическими кругами Европы и Америки. Вторым дитятей явилось крайне правое «Патриотическое единение» (председатель И. Алексинский, члены — А. Крупенский, Н. Оболенский, генерал П. Краснов и другие), яростно требовавшее «освобождения России под водительством национального вождя Николая Романова» и безоговорочного подчинения его приказам...

В Шуаньи снова собрались особо доверенные лица. Николай Николаевич, окончательно убедившись в крушении надежд, смотрел с нескрываемым презрением на лица своих сторонников.

— Убедились? — спросил он грозно и с непонятным торжеством. В кабинете было сыро от дождя, который не утихал целые сутки, и князь то ходил от двери к выходу на веранду, то бросал свое большое тело в кресло, зябко запахивал охотничью куртку. — Убедились, советчики? Кто был прав? Я! «Давайте, ваше высочество!», «Торопитесь, ваше высочество!» — передразнил он кого-то, а может, и всех сразу. — По вашей милости надо мной все смеялись. Да-да, смеялись, Трубецкой! Торопливость хороша при ловле блох, знаете ли. Вот так-с, граф Шереметьев. А представляете, кто умнее всех вместе взятых оказался? И вас? генерал Кутепов, учтите! Врангель! Да, Врангель Петр Николаевич! Он что сказал, знаете? Так я и думал: вы лишь свои высказывания коллекционируете. Он сказал, что мы оказались у разбитого корыта! И теперь от бессилия одни ищут помощи у других. Позор, господа! К чему было собирать съезд, не подготовив его? От такой политики я отстраняюсь, чтобы с вашей помощью не скомпрометировать себя окончательно. Лучше охотой заняться. И перестать толочь воду в ступе. Прошу прощения, господа!

— Но ответ «Патриотическому объединению»... — робко подсказал барон Вольф. — Они ждут вашего слова.

— Ах, они опять чего-то ждут?! И опять от меня? Подумайте, какие неразумные детки. Этот ... как его? Председатель Высшего монархического совета. Совета, господа? Советы по образцу большевистских стали воистине любимой формой правления. Не так ли, генерал Лукомский?

— Согласен, ваше императорское высочество, — генерал от неожиданности обращения к нему смешался и покраснел.

— Благодарю, генерал, за поддержку. Не сомневался! Так вот: Круденский был здесь и, сидя на вашем месте, граф, клялся что на съезде он создаст некий орган... Совет! Который сплотит всю эмиграцию вокруг меня. Где этот орган? Где Совет — я вас спрашиваю! Пусть Крупенский привезет его сюда и представит мне. Тогда и поговорим. А пока пусть «Кирюха» правит.

— Осмелюсь напомнить, ваше императорское высочество... — снова начала Вольф.

— Что вы там бормочете, барон? Громче!

— Благоволите выслушать... Ответ верноподданным из «Патриотического объединения»... Следовало бы выработать.

— Стоп, барон! — бешенство овладевало Николаем Николаевичем. — Вы тут думайте, думайте. И пишите — вот бумаги, чернила. А я, не думая, подпишу любую вашу галиматью. Честь имею! — и великий князь покинул кабинет...

Итак, съезд, не принесший победы ни одному из претендентов, закончился. Но борьба продолжалась. Крайняя правая часть во главе с Алексинским настаивала на проведении в Париже нового съезда. Цель? Безусловное утверждение в должности «вождя» Николая Николаевича — без всяких оговорок и ограничений — и сбор средств на дело святой борьбы.

Не на шутку забеспокоилась Виктория Федоровна: «император» Кирилл сдавал позиции. Он сократил штат, дал отставку певичке и вообще несколько утихомирился.

Но тут, внезапно почувствовав физическое недомогание, сковавшее его непостижимо быстро, Николай Николаевич начал погружаться в свою болезнь. Доктор Малама терялся в догадках, настаивал на немедленном консилиуме, но хозяин Шуаньи неизменно отказывался, грозил прогнать прочь и самого Маламу.

Съезд 1926-го года стал как бы пиком долгой и непримиримой борьбы претендентов, которая, увы, так ни к чему и не привела. С одной стороны, у граждан России за рубежом был «император», пусть и самозваный, но все же «хозяин российских земель». С другой — «вождь», призванный объединить все силы эмиграции. Поручив хулу противника своим приближенным, они уже как бы и забывали о существовании друг друга, жили мирно, ибо у каждого своих проблем оказалось предостаточно. И все же Николай Николаевич проявлял себя действенней, активней в борьбе с большевиками. Такое мнение возникало благодаря действиям Кутепова, и РОВСу — в первую очередь.

Глава одиннадцатая ВЕСЕННИЕ ПРОГУЛКИ ПО ПАРИЖУ

1

Ласково грело солнце. Свечками цвели каштаны. Буксиры тянули караваны барж, груженных песком, углем и дровами. Рядом возвышался монументальный, устремленный ввысь, к богу, собор Нотр-Дам. Ксении казалось утро особенно тихим, благостным, свободным от человеческих страстей. Хотелось, чтобы и помыслы очистились от всего мирского, суетного. Без мыслей, с непонятным еще чувством обретенной в себе радости, которая решительно сменила недавние мысли о самоубийстве, ненужности жизни, шла Ксения по набережной. От полного отчаяния, к которому она была недавно совсем близка после гибели матери и дочери Андриевских, ее удержало письмо к деду и обещание, что с ней ничего не случится. Странно — именно то письмо нежданно сделало свое дело.

Она спустилась к воде. Сена текла тихо и спокойно. Рядом спал человек, закрыв лицо коричневой шляпой. Костюм на нем был пристойный, башмаки — крепкие, и он не походил на бродяжку. Поодаль сидел пожилой рыбак без пиджака со спиннингом в руках. Красные подтяжки туго схватывали его большой живот и круглую спину. Он покосился на Ксению и сделал ей выразительный жест: не шуми, мол, silence^[43]. «Eta, bien!»^[44] — прошептала Ксения. И он улыбнулся ей.

Ксения нагнулась и зачерпнула ладонью воды. Сделала глоток, омыла лицо. Вода показалась прохладной. И невкусной: чуть пахла керосином. Рыбак выразительно пожал полными плечами: что поделаешь, такое время пришло, вода пахнет нефтью, люди — дерьмом... «А вы не из Прованса, мадемуазель?» — «Нет, — ответила Ксения. — Я русская». — «Метеки, опять метеки^[45] — пробурчал он себе под нос. — Совсем нас оккупировали». — «Что же вам сделали русские, м’сье? Вам лично?» — «Русские разорили меня!» — «Ах, вот как!» — Ксения поднялась и пошла по откосу набережной.

От недавнего хорошего утреннего настроения не осталось и следа. Солнце поднялось над домами, лицом она чувствовала его тепло. Голубое небо над Парижем становилось чуть золотым и белым. Ксения без цели брела по набережной. День обещал быть теплым. Она сняла кофту, в кармане звякнули монетки — несколько су и сантимов — все, что у нее осталось. Впрочем, можно продать вязаную кофту: впереди лето, в кофте, подаренной Ниной Михайловной Андриевской, нужды не будет до осени.

Ксения ушла от Сены, путаясь среди улочек. Вдоль каменных стен, старых барочных особняков, крохотных зеленых двориков, украшенных одним карликовым деревцом, не имеющим права распрямляться выше второго этажа, украшенных клумбой или засохшей чашей фонтана. Мимо пестрых маленьких лавчонок гремели по булыжной мостовой двуколки и тележки с зеленью, свежими, еще подающими признаки жизни дарами рек и морей; торговки ранними цветами поминутно ловко сбрызгивали свои лотки с фиалками и гвоздиками; раздавались из раскрытых окон из-за неподнятых жалюзи печальные звуки скрипки; тренькали на разные голоса звонки мчащихся велосипедов»; лаяла зло, с надрывом, какая-то собачонка; два пестро одетых мальчугана — истые парижане! — на весь квартал звонко рекламировали утренние выпуски газет.

Высокая и толстая, в широкой цветастой юбке и косынке из такой же материи, обернутой вокруг непричесанной головы, легко, играючи, сгружала возле крохотного кафе деревянные ящики с кондитерской мелочью хозяйка, женщина с бронзовым лицом, черными бровями, кроваво-красным ртом и заметными черными усиками. Оглядев Ксению с некоторым подозрением, она сказала густым баритоном: «Заведение закрыто, но барышня сможет получить чашку кофе и пару свежайших круассонов, от них еще никто никогда не поправлялся». Ксения выразительным жестом дала понять, что она без денег.

— Тогда помоги, черт возьми! — хлопнула себя по мощным бедрам торговка. — Чего стоять? И тебя не убудет, и накормлю. Ты мне нравишься. Что? С любовником разругалась?

— Я эмигрантка, русская.

— И что? Я тоже не королевского рода, дитя Иностранного легиона. За работу, красавица! Погляжу, на что ты способна.

Посетителей в кафе не было. С работой они справились быстро. Хозяйка поставила перед Ксенией поднос, полный круассонов, масла, колбасы, джема, и большой кофейник с двумя тяжелыми фаянсовыми чашками. Они поговорили о сегодняшней трудной жизни. Вопросов не задавали, о себе не распространялись. Закусив, Ксения распрощалась, получив приглашение приходить, когда ей заблагорассудится. Поблагодарила и ушла, даже не посмотрев название улицы и номер дома...