Соль чужбины

Ноги снова вынесли ее к Сене. И она перешла по мосту Александра на другой берег. Париж уже набрал свой привычный жизненный ритм: мчались вереницей авто и омнибусы, тротуары заполнила пестрая, спешащая толпа, работали магазины и рестораны, пестрая реклама, поражающая воображение, призывала приобрести предметы, делающие человечество счастливым, здоровым и богатым.

Сама того не замечая, Белопольская оказалась на территории Международной выставки. При ее открытии они с Дашей уже ходили сюда: очень хотелось посмотреть советский павильон, о котором много спорили в эмигрантской среде, но попасть не смогли: пускали по билетам, которые, как оказалось, были раскуплены заранее. Пришлось ограничиться экскурсией по территории, посмотреть торговый центр и парк аттракционов.

Даша восторгалась, как дитя. Особенно понравился ей тир под названием «Купание негров». За один франк, если ты попадала в цель, один из двух негров, сидящих на доске, терял опору и с неподдельными криками ужаса падал в бассейн. Большинству посетителей нравился аттракцион с интригующим призывом «Не позволяйте уснуть женщине». За два с половиной франка посетитель получал тарелку с пятью деревянными шарами. На противоположной от входа стене крепились две кровати, на которых возлежали блондинка и брюнетка, укутанные в одеяла. Меткий бросок «участника забавы» в круг над каждой кроватью, и полуодетые пышнотелые женщины падали из перевернувшегося ложа под дружный визг собравшихся. Боже, Даша! Как давно это было!.. Может, пойти и наняться? Интересно, как тут платят дамам? За целый день?.. Побродив по выставке, Ксения подошла к советскому павильону. Его необычная архитектура не очень понравилась ей, но вместе с тем родила острое чувство любопытства, стремление присмотреться внимательно. «Большевики и тут нам задали десяток загадок», — подумала она. Около входа собиралась большая, шумная группа парней и девушек. Вероятно, студенты. У них были билеты. Ксения, изловчившись, прошла внутрь, пользуясь толчеей. Странное, забытое чувство сопричастности со всем, что она увидела, охватило ее. Все казалось узнаваемым, видимым не раз. Казалось — родным... Боже! Ведь это был ее дом!..

Белопольская ходила зачарованная по залам: ткани, вышивки, меха, уральские самоцветы, фарфор, игрушки, мебель, книги и иллюстрации, плакаты — хоть не привычные, но бьющие, как ружейный выстрел: «Резинотрест — защитник в дождь и слякоть, без галош Европе сидеть и плакать». Или: «Папиросы «Червонец» хороши на вкус, крепки, как крепок червонный курс». Фотографии Наппельбаума, кадры из кинолент Протазанова и Эйзенштейна, архитектурные проекты Щуко и Жолтовского, татлинская конструкция. Родина была жива! Она строила новый мир, свой, русский. Только русский и никакой другой. Там шумели на ветру березы, державно несли воды реки и пели соловьи, там существовали свои обычаи и праздники. Ксения задумчиво постояла перед макетом избы-читальни и рабочим клубом, не понимая, что это такое, пока худющий парень в берете, сдвинутом блином на правое ухо, на ее вопрос не ответил, изумившись ее непонятливости, что в большевистской России учатся все. Крестьяне — в таких избах, рабочие — в клубах. Ксения хотела было спросить еще о чем-то, но длинноногого парня и след простыл. Родная огромная земля, которую она любила и так мало знала: она всегда простиралась близко и... далеко — за воротами их дома на Малой Морской, за забором крымской виллы. Что она знала о своей стране?..

Ксения вышла из павильона потрясенная. И пошла прочь, продолжая медленно и трудно размышлять над увиденным, чувствуя себя точно после неожиданной встречи с близким родственником, которого давно считала погибшим...

Ксения очнулась на скамейке неподалеку от главного фонтана выставки. Мощная струя рассыпалась стеной разноцветных хрустальных брызг, сносимых в сторону ветром.

— Простите, бога ради, — услышала она голос рядом, за спиной. — Я наблюдаю за вами... Еще раз простите. Когда вы сели и мы оказались рядом... У вас было такое несчастное лицо, усталое и горестное, что я посчитал долгом своим вмешаться. И потом...

Белопольская обернулась. Рядом сидел человек неопределенного возраста, с пышной бородой, в мешковатом костюме. Вид его внушал доверие.

— Вы русская, я не ошибся? Хотя у вас отличное произношение. Простите, стал свидетелем вашего разговора с молодым человеком в берете.

— Вы делаете мне комплимент, — сказала Ксения. — А вот совсем недавно меня упрекнули в незнании языка. Да, я русская, м’сье.

— Простите бесцеремонность и разрешите представиться. Лев Федорович Федоров-Анохин, бывший филолог, дитя одесской эмиграции. Ныне, можно сказать, эмигрант. Тружусь в газете.

— И какую газету вы представляете? — Ксения недоверчиво осмотрела соседа. — Вы монархист? Николаевец, кирилловец?

— Помилуйте, отчего же вы так решили? Из-за бороды? — смешно заморгал глазами Лев Федорович. — Я далек от политики и... Я весьма левых убеждений.

— И все же?

— В газете «Последние новости» немного перевожу, корректирую, безотказно работаю курьером. А главная моя профессия теперь — составитель крестословиц^[46]. Тем и живу.

— Подобная многообразная деятельность делает вам честь, господин Анохин. — Ксении почему-то было легко с этим гигантом. Он не мог ее обидеть, она чувствовала. — А знаете, я заметила, у вас правое ухо чуть больше левого. Простите.

— Всякий день вижу себя в зеркале. И каждый считает своим долгом рассказать мне это.

— Но отчего так? — Ксения улыбнулась. — Вас в детстве часто таскали за ухо?

— В фигуральном смысле — конечно. Это тренирует уши, скажу вам по секрету, мадемуазель… э?

— Белопольская. Ксения Николаевна. По вашему лицу я вижу, вы слышали эту фамилию. Но мой отец и я не имеем между собой ничего общего. Давайте беседовать без взаимных вопросов. Только на таких условиях.

— Повинюсь, я не знаю вашего отца, простите, Ксения Николаевна. Да я и не очень любопытен. Лишь один вопрос — позвольте?.. Мы могли бы перекусить? Это нас... вас... уйдете, как только я вам невыносимо надоем. Соглашайтесь, пожалуйста. Вы мня очень обяжете.

— В моем кругу так не принято. Впрочем, где он, мой круг? Я соглашаюсь, господин Федоров-Анохин, — просто сказала она. — Только это так сложно — «Федоров-Анохин». Пусть будет что-либо одно, Федоров или Анохин.

— Сколько угодно, Ксения Николаевна! Dixi el animam levavi,^[47] — так говорил мой учитель, мир праху его... — бархатный голос пресекся. Он склонил голову, лицо его застыло. — Куда мы пойдем? Я небогат сегодня. Как обычно, впрочем. Сколько времени вы можете пожертвовать мне?

— Простите, запамятовала. Лев?..

— Федорович — с вашего разрешения.

— Дело не в моем, а в вашем свободном времени, Лев Федорович. Считайте, считайте! Франки, минуты, часы!

— Мне совестно, Ксения Николаевна. Я не думал... Не надеялся, что вы... что я... Если честно, сейчас мне необходимо в редакцию. Буквально на десять минут, не больше. Предупредить, договориться: клерку ведь не прощают самоуправства. Простите уж болтуна. Зато потом — полная свобода. Так как?

— Согласна и на это, — Ксения удивлялась себе все больше.

Они спустились в метро. Лев Федорович говорил не переставая, но Ксения не слышала. Грохот и скрежет вагонных колес заглушал слова. Ксения улыбалась своим мыслям. Послал же ей Бог такого чудака! Промелькнула одна станция, уставленная рекламными щитами, еще одна, и людской поток вынес их из вагона, повлек к выходу. Анохин со всем почтением осторожно поддерживал Ксению под локоть, и она чувствовала силу его руки. Они прошли несколько кварталов. Разговаривать на ходу было неудобно, он — высокий, выше ее на голову, тихие слова его точно застревали в бороде. Она — вся во власти забытого чувства надежной защищенности. Словно вернулось детство, когда дед, крепко взяв ее за руку, водил в Александровский сад, к фонтану у главного входа в Адмиралтейство. Они свернули в боковую улицу. Здесь было тише, пустынный воздух не столь пропитан бензиновой гарью.

— Rue d’Astorg, — услышала Белопольская. — Семнадцатый дом. Это рядом, потерпите.

— С удовольствием, — ответила она.

Неказистый серый дом. Давно не ремонтируемый, вроде и не жилой. Напротив — кафе, несколько столиков под полосатыми грибками выставлены на тротуар. И только за одним чутко дремлет старый владелец заведения. Услышав шаги, он приподнял веко и сказал:

— Bonjour, м’сье Лев. Утро есть доброе. N’est се раз?

— Доброе утро, дядюшка Анри! Не угостите чашечкой кофе мою землячку? Пока я сбегаю наверх, а, Ксения Николаевна?