Соль любви

– Хотите сказать, что мы движемся по замкнутому кругу? – спросила я.

– Я хочу сказать, что это звучит обнадеживающе. Хотя мы уже вложились – вырастили детей. Может, это и есть наш круг?

– Кто открыл красоту, а кто нет, – вдруг сказал Старосельцев.

– Да, – согласился Алексей Федорович. – Я сам понял это только сейчас. Мир надо слушать, как раковину. Может, тогда ты сумеешь услышать море. Но для этого требуется пространство и воздух. И смелость, наверное. Выбор сделать сложно. Даже самый простой. Неловко. Вдруг осмеют или осудят? Или страшно. Иногда очень страшно. Распнут. На чужой взгляд пустяк, а для тебя выпала целая жизнь. Душа человеческая так красива, а мы и свою изгадим, и чужую затопчем. Как это недальновидно… Как глупо! Если бы кто-нибудь знал!.. Эхх! Знать бы, что жизнь складывается из важных мелочей… Что пойдет по-другому… От одной важной мелочи к другой… А так прожил зря, профукал все. Жаль мне, очень жаль…

– А как найти другую жизнь? – я, даже не заметив того, подалась вперед.

– Одному не выйдет. Вот только найти человека. Своего до последней косточки. И все получится. Без этого никак… – Алексей Федорович задумался, мы ему не мешали.

Он смотрел в окно, за которым были дубы. Кряжистые, могучие, надежные. В незапамятные времена из дубов делали колеса и корпуса парусных судов. Ветер надувал паруса и уносил сколоченный из дуба трехмачтовый барк в дальнее плавание. К новым причалам. Или домой.

– Людям нужны соборы. Маленькие и большие. И в них пространство и воздух. Я же уже говорил…

– Пространство и воздух, – как эхо повторила я.

– Я прожил длинную жизнь. Добрая жена, хорошие дети, внуки. Счастливо жил. В достатке. Да вот думаю не об этом, – Алексей Федорович смотрел на нас, а будто вдаль, за окно. – Город родной вспоминаю… Лето, жара, пыль и девочка в выгоревшем, застиранном платье. Хрупкая, тоненькая. Идет по улице, на босых ногах пыль, на лице свет… Тонечкой звали. Аэродром рядом был, она все туда бегала. Мечтала долететь до края земли… Все были в нее влюблены, а Сенька ее попортил. Посмеялся… Обижали ее, кто и камнями бросал. А она идет и идет, в глазах слезы, на лице свет… Забыть не могу. Все идет и идет… – Алексей Федорович помолчал. – Защитить ее надо было, а я как все. Так и пошло…

– Что с ней сталось? – спросила я, но Алексей Федорович меня не услышал. По его памяти все шла и шла девочка, мечтавшая долететь до края земли. На босых ногах пыль, на лице свет.

– Почему ты не говорил, что сюда ходишь?

– Как сказал великий Шар, в самую страшную бурю рядом отыщется птица, чтобы утешить. Из чего следует, буря дает крылья, – Старосельцев улыбнулся. – Белые.

– Я серьезно. Почему не говорил?

– А что говорить. Дело мое, – нехотя ответил Старосельцев. – Я же не тачку купил, чтобы понтоваться.

– Зачем же ты ходишь? – Не знаю, отчего мне так важно было узнать. – Чтобы «узреть мудрость»?

– Да не в этом дело, хотя, может быть, и в этом тоже. Мать моя умерла. Болела тяжело и трудно умирала. Ее тащили и тащили на наркотиках, а они уже не помогали. Совсем. Она кричала от боли днями и ночами. Сутками. А когда приходила в себя, просила: «Убей меня! Убей!» Поднимала глаза вверх и молила, молила, молила. Без конца и края! Я слышу ее голос даже сейчас, – Старосельцев отвернулся, а я успела увидеть в его глазах слезы. – Я тогда школу заканчивал. Устал ото всего и уехал. Отдохнуть решил. Думал, что такого? Успею, – Старосельцев сплюнул. – На месяц укатил, а приехал забирать ее из больницы. Неживую… Лето, жара, а на ногах ее две пары носков шерстяных, распоротых. Мерзла она самым жарким летом. Лежала там одна и мерзла. Как сейчас помню, отечные, распухшие ноги и рваные лохмотья на них. Как… – у Старосельцева перехватило горло. – …Как будто у нее никого нет. А я есть! Понимаешь?

– Да.

– Вот почему я за эвтаназию. Только здесь я уже не знаю, правильно это или нет. Понимаешь?

– Да.

– Будешь сюда ходить?

– Нет.

– Почему?

– Не хочу видеть, как люди уходят.

– Так тогда же они уйдут не одни.

– Не хочу! – закричала я как безумная. – Не хочу! Понял?!

– Катя, посмотри на окно, – вдруг сказал Старосельцев. – Видишь?

На оконном стекле раскинулись еловые ветки, нарисованные зимой. На темно-синей, заснеженной хвое в лучах закатного солнца пламенели искрящиеся ледяные шары. Дискотечные зеркальные шары, развешенные на стекле морозом, разбросали красные и розовые блики на синие еловые иголки и просыпались на подоконник. Зима устроила праздник. Разве ее просили?

– Какой калейдоскоп перелистал костер, который вмерз в оконный переплет?.. Я вас люблю. Я до краев налит свинцовой мукой, но все же невесом.

Лицо Старосельцева пылало вечерним солнцем. Он смотрел в окно, я не могла разглядеть его глаз. Я даже не могла их вспомнить, хотя видела каждый день. Я узнала Шара и вдруг поняла, что совсем не знаю Старосельцева. Он всегда раздражал меня до зубовного скрежета. За Рыбакову, за Терентьеву, за всех. Он открылся мне сейчас, и я разгадала – все мы хотя бы раз в жизни Корицы или те, кто их убивает. Гера об этом уже говорил. Это было так давно, что я забыла. Зря. Может, это мне помогло бы. Любовь – дурацкая штука. Она выбирает за нас и выбирает не нас.

– Я хочу большой белый стол, – вдруг сказала я. – Уже давно. Сколько себя помню.

Я только произнесла это, как увидела глаза Старосельцева перед собой. Под огромной лупой зимнего солнца. В них шкотами бежали травянисто-зеленые радиальные мышцы. Шкоты управляют парусами и расширяют зрачок. Это все знают.

– Я не умею делать столы, но можно научиться. Хочешь попробовать?

– Правда?

Старосельцев обнимал меня так осторожно, будто боялся, что я сломаюсь. Мне было тоскливо. Так тоскливо, что хотелось плакать. Старосельцев оказался моим человеком до самой последней косточки, а мне выбрали другого. И ничего поделать с этим нельзя.

Ночью мне приснился сон. Я собирала траву, расстеленную огромным полем до самого горизонта. У травы было лицо, и в ее лице свет. Два улыбочных солнышка, а глаза зеленые.

– Пей, голубушка, – сказал мне кто-то.

Я отпила медовой травы. Она пахла весной и морем.

– Спасибо, полегчало, – ответила я.

Глава 18

– У меня сегодня день рождения, – сказал Илья. – Отмечаю как обычно. С друзьями. Сначала в ресторане, потом в ночном клубе. До утра.

– Можно я с тобой? Или нет?

– Там будет много моих друзей. Очень много. Толпа. Тебе же это не нравится.

– Разве мы не можем быть вместе? В твой день рождения?

Для меня «вместе» значило быть вдвоем. Рука об руку. Глаза в глаза. День рождения для меня самый важный день на свете. Важнее Нового года. Иначе зачем тогда рождаться и зачем жить? Без этого дня все теряет смысл.

– Оденься поприличнее, – усмехнулись черные ямочки. – Ты вроде как со мной.

– Хорошо, – мой голос привычно сорвался на шепот.

Я все поняла. Илья не хотел, чтобы я шла отмечать день рождения с его друзьями. Я оказалась бы там не к месту. Белой вороной. Я не должна была идти, но пошла. Все всегда поступают согласно объявленной истине. Получалось, я тоже. А может, я чего-то ждала. Сама не зная чего.

Я приехала домой и отыскала прабабушкино белое кисейное платье. Она носила его совсем молодой. До замужества. Она улыбалась с фотографии, глядя мне прямо в глаза. У нее была такая хорошая улыбка.