Солдат идет за плугом

На заседании ячейки, обсуждавшем вопрос о приеме конструктора, Доруца стал доказывать, что именно от примерных учеников, подобных Горовицу, школьное начальство и получает выгоду.

— Оно хотело бы иметь побольше таких, — заявил Доруца. — Из них-то и выходят мастера и инженеры, которые вместе с хозяевами идут против рабочего класса. Это столбы, поддерживающие здание мира эксплуататоров, это — топорища! Знаем мы их! Нам с ними не по пути…

Виктор, у которого еще не было своего твердого мнения по этому вопросу, был покорен аргументацией и пылким темпераментом Доруцы. „Вот это подлинный пролетарий! — думал он. — Плоть от плоти! Только такой интеллигент, как я, и мог сомневаться и колебаться в этом вопросе…“ Свои колебания инструктор искупил длинной и энергичной речью, и Горовиц остался вне организации.

После того как ему было отказано в приеме в комсомол, конструктор окончательно замкнулся в себе. Даже перед Моломаном перестал он вычерчивать мелком на горне свои технические замыслы. Обида больно ранила его. Единственным прибежищем для него стала работа. Не обмениваясь ни единым словом даже со своими помощниками, Горовиц напряженно работал, выполняя без разбора все заказы, получаемые от заведующего мастерской: решетку так решетку, балкон так балкон, вывеску с огромными буквами так вывеску. Что угодно! И если раньше, окрыляемый своими вечными планами и фантазиями, Давид любил бродить по мастерским, то теперь в свободное время он в одиночестве валялся на нарах в дормиторе.

И вот однажды Оскар Прелл подозвал Горовица к своему знаменитому столу, застеленному поверх толстого стекла пергаментной бумагой. На этом столе было множество привлекательных для глаза учеников вещей: угольники, никелированный метр, чертежи, прикрепленные к чертежной доске.

— Интересная работа, очень интересная! — Заведую-ший мастерской потирал руки, предвкушая удовольствие, которое он доставит Горовицу. — Любопытный заказ: замок собственной конструкции. Получишь только размеры. Остальное придумаешь сам. И чтобы никакими подобранными ключами нельзя было его открыть. Оригинальная система, „система Горовица“… Понял? Патент твой. Так же, как патенты фирмы Крупп… Ха-ха-ха! Слышал — фирма Крупп? — Немец снисходительно засмеялся. — Ты ведь не такая дубина, как все они, — продолжал Прелл. — У тебя есть голова на плечах, я возьму тебя в свою мастерскую, ты полезный еврей…

Но Горовиц уже не слышал заведующего мастерской. Он был поглощен решением задачи: „Такая система затвора, чтобы никакими подобранными ключами нельзя было его открыть… Можно, можно!..“

Получив разметку размеров, слесарь весь ушел в работу. Он забыл все. Даже как будто забыл о своей обиде…

Система затвора постепенно принимала конкретные формы. Давно придуманный им зубец должен был усовершенствовать замок.

Но вот все детали готовы, смонтированы. Замок открывается и закрывается. И ключ — единственный в своем роде, сложный, с очень точно высчитанной бородкой, отлично отшлифованный.

— Гут! — бормочет Прелл, принимая работу. — Гут, гут!

А вечером ученики, собравшиеся было в город, возвращаются огорченные: „На воротах замок, невозможно выйти! Как в тюрьме!..“ Горовиц, встревоженный, бежит к воротам. Да, так и есть — замок его конструкции!

Лицо Горовица еще больше похудело, вытянулось. Он потерял, покой, метался даже во сне. Обличающий палец Доруцы преследовал его: „Что я вам говорил! Вот какой он!“ Даже в работе Горовиц больше не находил успокоения. Медленно слонялся он по мастерской. Сердце не лежало к работе, не по душе стал напильник. Все было не по нем. Парень чах.

В таком состоянии подошел он как-то после обеда к Моломану и, положив руку на деревянную ручку меха, принялся раздувать горн. Кузнец удивился, но, встретившись глазами с печальным взглядом юноши, ничего не сказал.

Задумавшись, Горовиц всей тяжестью налег на рычаг, словно ища в нем опоры. Толчками подымавшийся рычаг рванул его руку, и Горовиц на миг повис в воздухе.

Моломан без нужды разгреб угли в топке горна и резко отшвырнул клещи.

— Нельзя так, друг, — почти нежно сказал он юноше. — Выход есть. Есть, понимаешь? Есть!..

Обычно строгий, кузнец сейчас как-то сразу смягчился.

— Я понимаю, тебе не хватает воздуха, — заговорил он тихо. — А он положен тебе. Ты задыхаешься. Я вижу. Но ты же сам понимаешь, что им здесь не нужна техника, изобретательность. Нет у них интереса и доверия к человеку. Одни рабы им нужны. Бессарабию они считают колонией, пригодной только для грабежа. На что им сдались твои изобретения, если у них столько дешевых рук? Подумай сам!

Моломан разбросал ногой кучку земли, которую он сам только что сгреб, и продолжал:

— Такие у них расчеты, у оккупантов. А у нас другие расчеты. Ты учись. Вырви у них как можно больше знаний. Строй! Конструкторы нам нужны будут. Очень скоро. Ничего, что твои планы пока остаются только на бумаге или вот на этой жестянке… Ты сделай так, чтобы в сердцах они остались. В сердцах твоих товарищей. Чтобы твои чертежи открывали им глаза. Пусть они скажут себе: „Вот как мы сможем жить! Вот как мы сами будем строить после освобождения!“ И они поднимут голову. Надежда у них будет. Крылья вырастут… Сегодня тебя обманули, и с помощью твоей изобретательной головы закрыли выход твоим товарищам на улицу. Замок… Все изобретения у них постигает такая судьба. Ничего! Если понадобится открыть ворота, ты сможешь сделать десятки ключей. А потом… А потом их откроют и другие…

Деревянный рычаг все поднимался, управляемый рукой Горовица. Мехи наполнялись воздухом, расправляли свои складки. Пффф, пффф… Тысячи искр!

— Мы во всем должны быть сильнее своих врагов, — продолжал Моломан, голой ладонью сгребая разлетавшиеся во все стороны угольки, — способнее их. Тогда наша борьба будет успешной.

— Дядя Георге, — горячо прошептал Горовиц, — скажи, почему не приняли меня в ячейку? Говорили, что я тружусь на пользу врага. Но ведь я не могу без работы! Не могу бездельничать!

Слышал ли Моломан жалобу слесаря или не слышал? Так или иначе, он промолчал. Лишь сердито разгладил жесткие усы и потер небритый подбородок. К этому времени в горне раскалилось железо, и Моломан принялся его ковать. Бил долго, без передышки. Бил с одного края, с другого… Железо уже остыло, а мастер все еще стучал по нему молотом, наклонив к наковальне ухо, словно стараясь в привычном звоне металла различить какой-то посторонний, несвойственный ему звук. Наконец, остудив железо в воде, он положил руку на рычаг мехов рядом с рукою юноши.

— Ступай на свое рабочее место, — сказал он спокойно. — Делай свое дело. Ра-бо-тай! Все будет в порядке.

Горовиц на мгновение задержал свою руку подле горячей и жесткой руки кузнеца. Неожиданно поверив этим простым словам, юноша, почти успокоенный, вернулся на свое место.

Когда ученик отошел, Моломан подумал озабоченно:

„Начудили парни. В этих разговорах о труде „на пользу врага“ звучит что-то не наше… Эх, боюсь, это дело какого-нибудь „левака“, или, как их там называют…“