Солдат идет за плугом

Вперед, заре навстречу, Товарищи в борьбе…

Демонстрация выходила из узких переулков окраины, двигаясь к центру города. Здесь на демонстрантов был снова брошен получивший подкрепление эскадрон. На флангах холодно поблескивали кивера жандармов, в середине дуги наступала кучка полицейских.

Виктор, раненный саблей в плечо, почувствовал, что у него рвут из рук плакат. Комсомолец крепко стиснул древко в руке. Кровь струей потекла у него из рукава. Выхваченный офицером плакат еще раз взвился в воздухе: "Долой антисоветскую войну!"

Сунув плакат под мышку, офицер схватил Виктора за раненую руку и начал осаживать коня. Из колонны выскочил какой-то юноша и, бросившись к конному офицеру, с яростью вырвал у него плакат.

— Горовиц, Горовиц! — закричали ученики, пробираясь через вооруженные цепи.

Но до слуха конструктора крики доносились словно издалека. Горовиц ничего не замечал, кроме своего плаката, который он поднимал как можно выше: "Долой антисоветскую войну!"

Демонстранты сметали со своего пути пожарных, солдат, полицейских… Воодушевление возрастало. Демонстранты рвались вперед, ближе к переднему лозунгу: "Да здравствует Советский Союз!"

— Да здравствует!.. Да здравствует!.. Да здравствует!..

Вместе с другими демонстрантами, преследуемыми конной полицией, Капаклы очутился на какой-то боковой улочке. Рабочий инструмент еще оттягивал ему карманы. Долото, отвертка. Не успел сунуть их в выдвижной ящик верстака. Когда все побежали, он отбился от своих двух товарищей по цеху, с которыми был на демонстрации.

— Зайдем в наш стачечный комитет! — выдохнул один из бегущих; по запаху кожи и вара и по тому, как лоснились у него штаны на коленках, можно было догадаться, что это сапожник.

В большой комнате с террасой на втором этаже Капаклы попал в толпу других сапожников и тут же, к большой своей радости, ощутил запах еды.

Да, тут была кухня, наскоро устроенная профсоюзом сапожников. Здесь стряпали еду для бастующих и их семей.

Голодный Капаклы уставился на кипящий котел, а в это время какой-то человек в белом колпаке налил и ему полную миску густой похлебки.

Кто-то крикнул, что нужно снова выйти на демонстрацию. На балкон вышел седой человечек в ермолке и жилетке, собираясь, видимо, говорить. Котел с супом был покинут всеми, не исключая и повара; сняв свой белый колпак, он стал простым сапожником. В этот миг в комитет ворвалась полиция.

— Руки вверх! У кого есть оружие, ножи — бросайте на пол.

Распоряжался какой-то господин в шляпе и светлых перчатках. Его подчиненные в полицейских мундирах направили дула пистолетов на рабочих. Люди подняли руки. Стоявший рядом с Капаклы сапожник, плечистый и добродушный, который показался Илие знакомым, поднял руки с таким усердием, что сквозь распоротые проймы стали видны голые подмышки; однако никто ничего не бросил на пол. Тогда жандарм вытер батистовым платочком губы и весьма вежливо объявил, что дамы свободны и могут идти.

В толпе было несколько женщин, которые пришли сюда с кастрюлями за едой, но одна из них закричала, что они не дамы и не уйдут без своих мужей и их товарищей.

Тогда господин в шляпе снял перчатки и начал самолично обыскивать забастовщиков. Он делал это очень осторожно, словно опасаясь замарать руки.

Видя, что ничего "компрометирующего" нет и он остался ни с чем, снова натянул перчатки, и личный обыск закончился; зато начали орудовать его подручные: рабочих под конвоем выводили на улицу, а так как они сопротивлялись, пошли в ход рукоятки револьверов и резиновые дубинки. Большая группа рабочих-забастовщиков, зажатая со всех сторон цепью жандармов и полицейских, тронулась к полицейской квестуре.

Улочка окраины, по которой вели арестованных, была темная, немая, пустынная. Домишки глядели слепо, словно погруженные в свинцовое оцепенение. Но в окриках жандармов прорывалась настороженность, почти страх.

Из-за холма, на котором стояло епархиальное училище, неожиданно выплыла луна, и Капаклы заметил, что шагает рядом с плечистым сапожником.

Он посоветовал ученику спороть с рукава нашитый номер, и сам сорвал значок с его шапки.

— Паразиты потащат нас на допрос, — шепнул он, нагнувшись к Капаклы и ласково нахлобучивая ему шапку на лоб, — как бы не дознались в школе: сразу тебя исключат…

А Капаклы уже ничего не боялся рядом с этим человеком. Он не знал, как зовут его спутника, но вспомнил, где видел его — в школе, тогда, во время забастовки… В делегации сапожников. И он был убежден, что имя его похоже на чье-то родное имя — отца… или брата…

В голове колонны раздался напряженный голос женщины, она пыталась затянуть песню, но голос ее сорвался в коротком всхлипе и умолк, видимо, под ударом.

В те несколько мгновений тишины, что последовали за этим, Капаклы пронзила мысль, что и этот голос ему знаком; сердце его сжалось. Немота этих минут причиняла страдание. Вдруг голос женщины раздался вновь. И прежде чем его успели погасить, песню подхватили десятки других голосов.

Сосед Капаклы выпрямился, зашагал ровней и шире.

Песня, угасая под ударами прикладов в одном месте, загоралась в другом, перебегая, как пламя, по колонне из конца в конец.

На порогах домишек появлялись неясные фигуры, ставни распахивались, словно перед восходом солнца… Конвоиры схватились за оружие, послышались разрозненные выстрелы, лошади вскидывали головы, бились под стражниками, но живое пламя песни охватывало квартал:

Вставай, проклятьем заклейменный Весь мир голодных и рабов…

…Из подвалов полицейской квестуры на допрос вызывали по одному. С допроса возвращались кто на своих ногах, кто на носилках…

Подошла очередь Капаклы.

В передней, прежде чем впустить его в обитую блестящей черной кожей дверь, конвоир передал его какому-то тщедушному лысому человеку. Тот для начала молча дал парню две зуботычины и затем — так же не говоря ни слова — размотал длинный красный кушак, которым был опоясан Капаклы: "Подстрекатель!" — и пинком втолкнул его в кабинет.

Полицейский, сидевший за столом, оглядел сверху невысокую фигуру и совсем еще детское лицо ученика.

— Сколько тебе лет, эй ты, большевистский щенок?

— Четырнадцать!

— Кто тебя привел к забастовщикам? — спросил полицейский пренебрежительно, словно считал унижением для себя заниматься таким незначительным "клиентом".

— Я стоял себе в переулке и…

— A-а, в переулке… Что скажешь? — обратился он к лысому, который уже что-то писал за столиком в углу, — можем мы его судить? Щенку только четырнадцать лет…