Солдаты мира

Между тем ветер подул еще крепче, и стало так холодно, что отключиться от этого холода было уже невозможно. Но Родиона все-таки утешало то, что он еще чувствует боль в пальцах рук, и, значит, они еще не отморожены.

Он спрыгнул в окоп. Родиону опять остро захотелось курить, и снова он пожалел, что не курит. Надо будет обязательно попробовать. Он представил, как приезжает домой, входит к отцу в кабинет, небрежно вынимает из кармана пачку сигарет и предлагает: «Покурим, отец?» Тот конфузится, краснеет — то ли от счастья, то ли еще от чего, — робко выдергивает одну сигарету, неумело зажимает ее губами и подмигивает Родиону. Они весело и долго смеются, потом достают из холодильника бутылку сухого вина, нет, лучше водки, и пьют, и вспоминают. Да, это будет чертовски радостная минута! И он во что бы то ни стало должен дожить до нее.

7

Колька стал заметно сдавать, чаще спотыкался и падал на снег, с испугом чувствуя, что ему не хочется подниматься. Со вчерашнего дня у него забило нос насморком, и сейчас он глотал ртом холодный ветер и задыхался. Большаков, то и дело поглядывая на Кольку, внезапно сгреб его в охапку и поволок к тягачу.

— И не ерепенься. А то влеплю два наряда вне очереди, — крикнул он.

Кольке было стыдно чувствовать себя беспомощным, но сопротивляться уже не хотелось. «Маленько передохну и — опять в цепь», — утешался он.

В тягаче было тепло и сухо, крепко пахло машинным маслом.

Когда стали отходить пальцы на руках и ногах, Колька сцепил зубы от боли и отвернулся от Петьки Шаповаленко, водителя тягача. Вдобавок ко всему его потянуло в сон.

— Сосни чуток. Не стесняйся, — насмешливо бросил Петька.

— Ничего. Перезимуем.

— Цветков не земляк тебе?

— Земляк. Тоже рязанский, — оживился Колька и удивленно подумал про себя: почему он забывал все это время, что Цветков из Рязани?

— Я его мало знаю. Но слышал, что он странный какой-то. Со звездами в голове, — сказал Петька.

— Есть маленько, — согласился Колька. — Но парень хороший. Умный…

— Жалко парня. Он ведь без шинели, в одном ватнике. В такую круговерть можно в два счета погибнуть. Черт его дернул с этим бревном. Как ты думаешь, продержится он? — спросил Петька и, по услышав ответа, повернулся к Кольке: тот уже мирно посапывал, изумленно приоткрыв рот.

Через несколько минут от резкого толчка Колька вздрогнул и проснулся. Он воровато притих и украдкой покосился на Петьку: тот сделал вид, что будто ничего не заметил.

— Шабаш. Хорошего понемножку, — спохватился Колька и выпрыгнул из тягача.

Он догнал свою цепь и пристроился возле Большакова, который, закрывшись от ветра согнутой в локте рукой, не сразу заметил его. А когда увидел, вернее, почувствовал рядом знакомое сопение, то приободрился и с некоторой долей бахвальства похлопал Кольку по плечу: «Оттаял, воробей?»

Колька для солидности промолчал, считая ниже своего достоинства отвечать на такой унизительный вопрос.

Слева от Фомина, по-бычьи нагнув большую голову, шагал Ларин. Усталости он почти не чувствовал, болела только правая щека, которую он отморозил в первом году службы на зимних стрельбах, когда стоял дневальным по батарее и стеснялся заскочить в палатку.

Все это время он думал о Цветкове. Ларин иногда ловил себя на том, что думает о нем как о несуществующем, нереальном человеке. Разом вдруг отхлынуло от сердца то враждебное, что он испытывал к этому замысловатому парню, и осталось только хорошее; но Ларину было все равно как-то неловко — обычно так думают о покойнике.

В самом начале, когда Цветков пришел к ним во взвод из карантина, Ларина раздражала в нем именно эта непохожесть на других. Отсюда он делал вывод, что Цветков неизбежно должен презирать других, и в первую очередь Ларина, потому что он был грубее всех с ним. Это предполагаемое презрение и зазнайство в Родионе особенно злили Ларина, внушали ему странную неуверенность в себе и унижали самолюбие, а унижение он не выносил ни в каком виде.

Но поело того письма, которое он сам попросил написать Родиона, Ларин немного потеплел к нему.

Ночь рассосалась, и сквозь серые тучи на рябом небе проступил бледный желток солнца. Идти стало легче, потому что ноги уже не так часто проваливались в ямки, как в темноте.

Вскоре солнце набухло теплом, и снег остро вспыхнул разноцветными иголочками — от него заломило уставшие, исхлестанные ветром глаза. И солдаты вдруг опять почувствовали, что зиме конец, что даже эта проклятая степь подвластна весне.

Замполит дивизиона охрипшим голосом объявил перекур. Все жадно задымили, но шуток не было. Курили молча и хмуро.

8

Больше всего Родион боялся за руки. Мысль о том, что он не сможет держать в руках кисть, была самой мучительной. В последние дни ему хотелось рисовать, но он с тоскливым наслаждением растягивал это желание. Во сне он писал одну и ту же картину: возле походной печурки, прищемив коленями тяжелые крестьянские руки, солдат немигающе и задумчиво глядит в огонь, а за его спиной, как за отвороченным пластом земли, в деревянной некрашеной пирамиде холодно вспыхивают стволы автоматов. Эту картину он обязательно напишет дома. Он будет работать над ней по утрам, не торопясь и не отвлекаясь на мелочи. Каждый мазок принесет ему счастливую грусть воспоминаний — по заново воскресшим ощущениям этих незабываемых дней, он и будет сверять точность своих линий на полотне. Только не дай бог отморозить руки!

Родион оттягивал зубами край хрустящих, как жесть, рукавиц и вдыхал в их студеную пасть свое последнее тепло. Тоскливое отчаяние в нем схлынуло давно, как только вспыхнула ликующе простая и неоспоримая мысль о том, что его обязательно будут искать ребята, — ведь не бросят же они его одного в степи. Колька, наверно, уже весь полк на ноги поднял.

Неужели кто-то будет проклинать его за то, что он отнял дорогие часы солдатского сна?

Ведь он хотел обогреть их — да вот не получилось. Но совесть его чиста: он не искал их расположения, не заискивал перед ними, — ему просто хотелось обогреть их и себя.

Ему ничего не надо от этих простых и бескорыстных парней: ни благодарности, ни восхищения, ни дружбы, — только пусть всегда будут рядом.

Родион никогда не думал, что может так тосковать по ребятам, по их шутливому и доброму слову. Неужели он когда-нибудь отмахается и забудет все то, что они ему подарили и что он сам взял у них? Не дай бог! Только бы выжить, не сдохнуть, как заблудшая тварь, в этой проклятой дремучей степи — как ему теперь необходима жизнь.

Но где же ребята? У него уже больше нет сил драться за свое бренное тело. Он сейчас упадет на мартовский, последний снег этой бесконечной зимы, и ему будут сниться африканские страусы и всякая другая чертовщина. «Далеко-далеко на озере Чад изысканный бродит жираф»… Зачем вертится в мозгу эта дурацкая строчка? Сам он жираф. Дома он разломает все батареи парового отопления, построит с отцом белопузую русскую печку и будет на ней спать.

Неужели в детстве, у бабушки, он когда-то испытывал такое счастье? А баня? Ведь он и в деревенской бане мылся — жарища стояла похлеще, чем в Африке. Отец стегал себя березовым веником по костлявым бокам и с нежной истомой похрюкивал. Иногда он брал ковш кипятковой воды и плескал на белые каленые камни. Словно из проколотой футбольной камеры, с шипом и свистом вырывалось жирное облако пара, и отец тогда казался всемогущим колдуном из сказки. Мама однажды угорела. Теряя сознание, она выбила плечом набухшую дверь и упала на снег.