Солдаты

смокинга. Но крики, подхлестывающий рев, доносившийся от реки, подмывали и

Никиту. Он чувствовал, как неудержимая дрожь бежала по всему его телу и ноги

готовы были, не спрашиваясь хозяина, понести Пилюгина прямо в этот водоворот

борьбы огромного коллектива со стихией. Еще через минуту Никита без всякого

сожаления забросил свою покупку в воду. Быстрое течение подхватило ее и

понесло. Роскошный смокинг мокрым грачом поплыл по воде, покачиваясь и все

уменьшаясь в размере. Снять сапоги и брюки у Никиты не хватило терпения.

Прыгая в воде и гогоча от освежающего холода, он достиг застрявшей машины.

Найдя свободное место у борта кузова, уперся своим огромным плечом и,

выкатывая глаза, гаркнул что есть моченьки:

– - Раз, два -- взяли!!

Десяток молодых глоток поддержали:

– - И-и-и-ще -- взяли!.. Раз, два!..

Никита ощутил, как кузов под его плечом чуть-чуть подался, солдат

напряг силы и, испытывая еще никогда не переживаемое им ощущение слитности

со всей этой ревущей и хохочущей солдатской массой, закричал буйно и

радостно:

– - Братцы!.. Пошла, пошла!! Товарищи, пошла!.. Давай, давай!..

По его лицу текли светлые капли: водяные ли брызги катились, пот ли,

или это были слезы -- трудно понять...

Несколько осмелевших румын в черных безрукавках, из-под которых

выглядывали белые длинные рубахи, подкатили к берегу огромную замшевшую в

сыром подземелье бочку. Один из них сильным ударом вышиб чоп. Вино ударило

вверх мощным красным фонтаном. Тот, кто вышибал чон, не успел отбежать, и

теперь с его подбородка падали на землю кровяно-рдяные капли.

Солдаты подбегали к бочке и угощались.

Марченко, батальон которого переправлялся в это время, хотел было

запретить пиршество, но его остановил прибывший на переправу начальник

политотдела.

– - Пусть выпьют по кружечке. Они этого заслужили. Только следи, чтобы

не перепивались. А то вон, вижу, тот старикашка уже в третий раз подходит.

Твой?

– - Нет, -- охотно отрекся от солдата Марченко, обрадовавшись, что боец

действительно не принадлежал к его батальону. -- Из разведроты Забарова!
– -

с удовольствием пояснил лейтенант.

Старикашкой, которого заприметил полковник Демин, был Кузьмич, как

известно любивший выпить. На самом деле он не в третий, а в четвертый раз

подходил к бочке. На худых, впалых его щеках горел здоровенький румянец.

Кузьмич был навеселе. Однако четвертую кружку ему помешал выпить Пинчук.

Заметив на ездовом взгляд начальства, Петр Тарасович взял Кузьмича за руку и

отвел его к повозке, как неразумное дитя.

– - Стало быть, и выпить нельзя, -- обиделся Кузьмич, произнося эти

слова слегка заплетающимся языком.
– - Эх, язви тя!..

Солдаты, выпив по кружке, бежали в воду. До позднего вечера над рекой

не умолкал шум. Левее переправлялись вброд тяжелые танки. Задрав высоко

вверх длинные стволы, словно боясь захлебнуться, они по самые башни

погружались в воду. На берег выползали обмытые, блестя высветленными

траками, мчались вперед на предельных скоростях, заставляя содрогаться

землю.

Пыльные деревья уже бросили в реку свои изломанные, длинные тени. На

берегу стало прохладней, а в воде -- теплей. Еще слышнее стали крики, дальше

разносил их повлажневший воздух:

– - Раз, два -- взяли! И-и-и-ще -- взяли!

Устроившись на повозке, Камушкин быстро-быстро набрасывал карандашом в

свой альбом штрихи будущей картины. Мольбертом ему служила спина Кузьмича,

вздремнувшего после трех-то кружек. Пинчук, увлеченный переправой, не мешал

им. Лишь в редкие минуты Вася отрывался от альбома. Закидывал назад волосы,

остановившимися глазами смотрел в одну точку. Бесстрашная невидимка-мечта

уносила его на своих легких крыльях в чудесное сказочное царство, которому

нет ни конца ни края, где, куда ни кинь взгляд, синеют одни безграничные

дали. Начиналось с малого... Кончится война. Камушкин возьмет свой альбом и

отправится в Москву, прямо в студию Грекова. Знаменитые художники посмотрят

его рисунки, переглянутся между собой, потом кто-нибудь из них не выдержит,

улыбнется и скажет: "Товарищи, перед вами -- талант!" Студия, разумеется,

немедленно забирает Камушкина к себе. Он учится, а потом начинает писать

одну картину за другой. И что ни картина -- то шедевр. Имя Камушкина

мелькает в газетах, художника осаждают репортеры. Он отправляется в

длительное путешествие по стране: к колхозникам, на заводы, к полярникам, в

воинские гарнизоны.

Долгие годы не появляются его картины. Проходит десять, двадцать лет.

Никто, конечно, не подозревает, что художник создает великое полотно, может

быть, такое же, как репинские "Запорожцы", а может... а может, и лучше.

Через двадцать лет картина заканчивается. Она так велика, что ее нельзя

установить в Третьяковке, для нее Советское правительство строит специальное

здание, которое с этого момента становится самой притягательной точкой на

земном шаре. Мир спешит увидеть еще небывалое творение искусства. Камушкину

аплодируют, обнимают его, целуют...

На этом месте смелая жар-птица -- тщеславная Васина мечта возвращалась

к своей исходной точке. Горячий румянец покрывал лицо комсорга: он стыдился,

что так далеко зашел в своих мыслях. Тем не менее он ждал, когда бойкая и

смелая подружка-мечта вновь расправит крылья и понесет его в свое

безграничное далеко.

Камушкин вздрагивал от звучного храпа ездового.

– - Ну... тише же, -- умоляюще шептал он, дотрагиваясь до фиолетового

Кузьмичова носа, выводившего какую-то увертюру.