Солдаты

Помнишь, ты и сам мне говорил, что писарь из меня выйдет в самый раз,

мол-де, и почерк у меня недурной, и в грамматике я силен. Вот я и послушался

твоего совета.

– - Так я же шутил!
– - в отчаянии воскликнул Сенька.

– - А ты не шути в другой раз.

– - Нет, Аким, ты врешь. Быть канцелярской крысой старому разведчику --

это же безумство!

– - "Безумству храбрых поем мы славу!"

– - Какая же тут, к черту, храбрость -- в писаря!

– - А наградные листы кто на тебя будет составлять?

– - Найдутся и без тебя составители. Нет, если ты только уйдешь в

писаря, переметнусь к "катюшникам", вот провалиться мне на этом месте!

В юношески взволнованном, звонком и порывистом голосе Сеньки было

столько искренней и чистой преданности, что Аким невольно ощутил к нему

прилив братской нежности.

– - Чудак ты, -- обхватил он Сеньку за плечо.
– - Так вот я и соглашусь

пойти в писаря. Что мне, жизнь надоела?

И друзья засмеялись. О тяжелом ночном разговоре там, под дубом, они

словно забыли совсем.

С юга подоспели темные грозовые тучи. Сталкиваясь и наплывая одна на

другую, они потрясали землю и темный небосвод сухими оглушающими раскатами

грома. Поминутно вспыхивали и скакали по всему горизонту ломаные стрелы

молний.

Земля, вздыхая могучей грудью, проглатывала бурные потоки воды,

низвергаемые щедрым небом. Молодая яблонька, уцелевшая в палисаднике

разрушенного снарядом дома, склоняла долу свою зеленокудрую голову, купаясь

в мягкой дождевой воде. Ее недозрелые плоды подставляли под душевые струи

дождя свои розовеющие бока; стоя под дождем, разведчики любовались этой

яблонькой, как первым проявлением всесильной жизни в маленьком, умерщвленном

войной селении.

– - Пройдет годок-другой, и опять яблони зацветут рядом с новыми домами,

– - вполголоса проговорил Аким и предложил: -- Пробежим по дождю?

– - Давай!
– - согласился Ванин, сверкнув озорными глазами.

Взявшись за руки, они понеслись вдоль улицы.

Заскочили в пустой блиндаж, отдышались.

За дверью послышались тяжелые, чмокающие шаги.

– - Пинчук идет. Сейчас какую-нибудь работенку всучит. Хоть бы поскорее

в разведку посылали. Другие каждый день ходят, а мы почему-то сидим.

Шаги за дверью приблизились, и в ту же минуту загудел тяжелый, будто

придавленный чем-то бас:

– - Пойти в поиск без предварительной подготовки сейчас, когда вражеские

траншеи битком набиты солдатами и пулеметами...

– - Аким!
– - воскликнул Сенька.
– - Это же Федор! Вернулся! И уже кого-то

ругает.

Открылась дверь, и в блиндаж, пригнувшись, вошел здоровенный человек.

Это был Забаров. Вслед за ним в блиндаж вошли Шахаев и Пинчук.

– - Так вот, товарищи, -- продолжал Забаров прерванный разговор.
– - Были

мы сегодня с лейтенантом у майора Васильева. Тот передал, что генерал очень

недоволен последним поиском. Правда, никто из вас в нем не участвовал, но

это не меняет положения. Мы должны извлечь из этой неудачи для себя

серьезный урок...

Забаров стоял рядом с Акимом. Возле Федора Аким казался тщедушным, как

худая осина, по несчастью выросшая рядом с могучим дубом. Забаров был

немного сутуловат, как и все чрезмерно высокие люди. Широкий лоб был

распахан темными бороздами глубоких морщин. Казалось, Федор находился все

время во власти каких-то больших дум -- будто решает и не может решить очень

сложный вопрос. В его темных -- не видно зрачков -- глазах никогда не гасли

горячие, беспокойно-напряженные огоньки.

Дверца землянки вновь распахнулась, и в ней показался капитан Крупицын,

волоча за собой, как шлейф, мокрый хвост длинной солдатской плащ-палатки.

Поздоровавшись с разведчиками, он сказал:

– - Я слышал, что у вас, товарищ Шахаев, погиб комсомолец во время

последнего рейда.

– - Да, Уваров, -- глухо ответил Шахаев.

– - Начальник политотдела приказал сообщить родным. Потом, где его

билет?

В блиндаже стало тесно и дымно. А тут еще обнаружилось, что крыша в

нескольких местах протекает. Разведчики жались друг к другу, не желая

подставлять свои шеи под грязные холодные капли.

– - Комсомольский билет у меня, -- сказал Шахаев. Он расстегнул свою

брезентовую полевую сумку и вынул оттуда клеенчатую голубую книжечку.

Бойцы обступили Шахаева. Тот начал листать билет. Крупицын увидел на

первой странице, рядом с печатью и маленькой фотографией, свою подпись.

– - Дайте мне билет...

– - Товарищ капитан, пусть он останется у нас как память об Уварове, --

порывисто сказал Шахаев.

– - Нет, товарищи, -- возразил Забаров.
– - Отдайте билет капитану. Он

его в Москву отошлет. Москва для всех сохранит.

Дождь перестал, в раскрытую дверь брызнул ослепительный солнечный свет,

облил гигантскую фигуру Забарова, обласкал посуровевшие лица разведчиков.

Радуга снова стояла на своем месте. Разукрашенной свадебной дугой она

изогнулась над испаряющейся землей. И снова, как час назад, Аким увидел наши

бомбардировщики. Только теперь они летели в обратном направлении,

возвращаясь на свой аэродром, и было их как будто уже меньше...

Сенька стоял непривычно задумчивый.

– - Надо сегодня же написать, -- проговорил он тихо.

– - Что написать-то?
– - не понял Аким.

– - Письмо. Матери Уварова, что же еще?
– - ответил сенька резко. Вопрос

Акима будто оскорбил его.
– - Ведь у Якова фашисты и отца убили. Помнишь, он

рассказывал.

– - Большое горе у его матери. То верно -- письмо надо написать, та

доброе, -- сказал Пинчук, вышедший вслед за Сенькой и Акимом из блиндажа.
– -