Солдаты

недавно был выведен во второй эшелон, поправлялся. Сизов прилег на койке. Но

сон не приходил. Медленно распутывался клубок давно волновавших мыслей.

"Много у врага новой, грозной техники, а солдаты все те же. Даже хуже

тех. А у нас и техники больше. А главное -- люди, солдаты. И в этом никто

нас не может превзойти. Если полк потерял всю боевую технику, он еще не

погиб. Он жив, если в нем уцелели знамя и хотя бы один солдат. Это так.

Орудие стреляет, пока за ним стоит боец, танк движется, пока в нем сидит

солдат. А главное -- какой солдат... Впрочем, это очевидная истина. И почему

я об этом думаю... Новая танковая дивизия?.. Надо проверить. Завтра же пошлю

разведчиков..."

Не заметил, как заснул.

Разведчики, совершившие рейд в тыл врага, были повышены в звании.

Шахаев стал старшим сержантом, Пинчук -- сержантом, Ванин и Аким --

ефрейторами. Никто, кажется, так не гордился этим повышением, как Сенька. В

тот же день он заставил встать по команде "Смирно" молодого разведчика Алешу

Мальцева.

– - Почему не приветствуешь старших? -- строго отчитывал он его. --

Перед тобой -- ефрейтор!.. Как стоишь?!

При этом он был настолько серьезен, что его никак нельзя было

заподозрить в шутке.

Назревали большие события, а жизнь солдат шла своим обычным чередом.

Шахаева назначили командиром отделения и вскоре парторгом роты. Сенька и

Аким остались под его командой, а Пинчука поставили старшиной роты -- на

этот раз уже официально. Таким положением вещей остались довольны все, и в

особенности Пинчук; наконец-то в его руки попало настоящее хозяйство! Не

дожидаясь дополнительных указаний, он немедленно приступил к делу. По акту,

как и полагается, начал принимать все ротное имущество от Ивана Кузьмича,

старого рыжеусого солдата-сибиряка, временно исполнявшего обязанности

старшины.

– - Кузьмич, -- обращался к нему по-граждански Пинчук, вынимая из мешков

собранное для стирки солдатское белье. -- Одной пары не хватает. Ты не

того... не позычив кому-нибудь?

– - Что вы, товарищ сержант! Как можно! -- обижался Кузьмич.
– - Что я,

враг себе? Давай еще раз пересчитаем.

– - Давай, давай, -- соглашался Пинчук и начинал заново перебирать

белье.
– - Тильки як що не хватит...

Однако при повторном подсчете белье находилось: в бережливости и

честности Кузьмич нисколько не уступал самому Пинчуку. Был вот только

малограмотен Кузьмич, да на водчонку слабоват; если бы не это, быть бы Ивану

Кузьмину старшиной роты или кладовщиком, на худой конец. А сейчас он служил

ездовым. Под его началом находились две добрые сибирские лошади да ладно

сколоченная пароконная повозка. К обязанности ездового Кузьмич относился в

высшей степени добросовестно. Во всей дивизии не сыскать такой справной

сбруи и таких сытых лошадей, как у Кузьмича. Зная его исполнительность и

честность, старшина роты доверял ему возить продукты с ДОПа* -- предприятие,

как известно, связанное с немалыми соблазнами. Во все важные поездки новый

старшина отправлялся только с ним. По дороге Кузьмич рассказывал ему о своей

жизни, о том, как несладко сложилась она у него с самых молодых лет.

* Дивизионный обменный пункт.

Женился Кузьмин в четырнадцатом году на деревенской красавице Глаше. Но

не довелось ему пожить с молодой женой как следует. Царь начал войну с

Германией. Забрали молодца. Больше трех лет мыкал горе по окопам, кормил

вшей то под Перемышлем, то под Варшавой, то в Восточной Пруссии. А потом

четыре года участвовал в гражданской. Возмужал, окреп, заматерел. Всюду

побывал -- на юге и на севере. Лихим кавалеристом мчался по родной сибирской

земле по пятам адмирала Колчака. Первым из всего эскадрона ворвался в родную

деревню. Вихрем пронесся по улице, сверкая саблей и пришпоривая обезумевшего

коня, сбрасывавшего по дороге ошметья кроваво-белой пены с оскаленного в

дикой ярости рта. У своего дома стальными мускулами натянул поводья -- была

в молодости силушка в Кузьмичовых руках!
– - поднял на дыбы храпевшего

жеребца, гаркнул весело:

– - Глаша, встречай гостя!

Но не выглянула Глаша в окошко, не вылетела, разметав руки, во двор.

Молчанием встретила его родная хижина. Соскочил с коня. Вбежал в хату с

недобрым предчувствием. Комната с умолкнувшими часами-ходиками на

бревенчатой стене и темным образом Николая-чудотворца в левом углу пахнула

на молодого хозяина нежилью. Лихая весть ожидала Ивана: его белолицая Глаша

ускакала с белогвардейским чубатым казаком, который -- второпях, должно

быть, -- и фотографию свою оставил на столе. Взглянул Кузьмич на карточку, и

сердце заныло: красив, подлец...

Гнался за Колчаком до самого Иркутска, потом до Маньчжурии доскакал, --

все думал догнать того казака, да поздно, видно, уж было...

А когда отгремели огненные годы, вернулся домой. И потянулись для

Кузьмича дни, месяцы, полные одиночества и глубоко скрытой тоски. Не было

радости без Глаши, ничто не веселило. Сколько красивых сибирячек предлагали

ему любовь свою, сколько добрых и ласковых сердец раскрывалось перед ним --

не пошел навстречу их любви суровый сибиряк, замкнулся и навсегда остался бы

один-одинешенек, если б вокруг не бушевала, не вихрилась новая жизнь, за

которую он так долго воевал. Состоял он одно время в продотряде, с яростной

злобой вырывал хлеб у кулаков, стремившихся заморить голодом советскую

власть.

А кончилось все это, вернулся домой. В работе стал искать утешение.

Сильно полюбились ему почему-то деревенские ребятишки. Звенящей ватагой