Солнцеравная

Шамхал оглядел меня, потом ее, словно пытаясь различить, куда утекает его влияние.

— Чем я могу помочь? — спросил он наконец.

— Я дам тебе знать. Извини меня, дядя, но сейчас мне нужно заняться другими вещами.

— Я вижу. Могу я тебя навестить чуть позже?

— Да-да, конечно.

Шамхал поднялся, явно разочарованный своим отстранением, и вышел. Пери оставалась на месте, погруженная в свои мысли, затем вздохнула:

— Как мне не хватает отца! Ничего я не понимала, пока он был жив… не было человека, который был бы так же постоянен в любви…

Неосознанный протест едва не сорвался с моих губ. Пери тихо добавила:

— Я хотела сказать «ни одного другого родственника».

Как было заведено, шаха Исмаила предали земле в день, когда он скончался. До погребения, назначенного на вечер, я встретился в банях с Баламани. Сдав одежду привратнику бань, старый евнух, у которого не хватало уже нескольких зубов, присоединился ко мне — я весь намылился, окатился несколькими ведрами и теперь растянулся в самой горячей воде рядом с Баламани.

— A-а кеш-ш-ш… — произнес я из глубины души.

— Привет, друг мой, — ответил Баламани, когда волны от меня плеснули ему в грудь. — Какие нам достались неожиданности!.. Тринадцатый день Рамадана мы не забудем никогда.

— Бог велик!

Мое восклицание отдалось эхом в соседнем зале. Баламани понизил голос, чтобы слышал только я:

— Воистину велик, но людям трудно понять, почему случилось это бедствие. Ходят слухи, что шаха отравили.

— В самом деле? — поинтересовался я, поворачиваясь к Баламани, чье грузное тело пар словно выбелил. — И кому приписывают?

— Говорят, что это его сестра.

Слова его меня встревожили.

— Как можно верить слухам? Я по случайности знаю, что всю ту ночь она писала письма, потому что я был с нею.

— Хорошо, что ты сказал, — согласился он. — Я только передаю сказанное. Между прочим, надеюсь, что ты удовлетворен.

Говорил он не слишком дружелюбно. Я было прикрыл глаза, наслаждаясь теплом, но тут открыл их и глянул на него.

— Думаю, что довольны все, — ответил я.

— Но не я.

— Почему?

Он поднес пригоршню воды ко лбу и скулам, промывая морщины.

— Потому что думаю о шахе Тахмаспе. Он, конечно, посылал некоторое число людей на казнь, даже своих родичей. Опасность в том, что иной человек начинает думать, что предназначен делать это постоянно.

— Верно.

— Мне ужасно думать, что ты можешь стать таким человеком, — добавил он.

— Я? Да ты шутишь!

Баламани не обратил внимания на ответ:

— Твоя госпожа нынче становится очень могущественной. Слухи эти мало что значат, поскольку ничего доказать пока невозможно. Скорее даже они помогают ей выглядеть сильной, как мужчина, если не сильнее.

— Она свирепа, — гордо согласился я.

— Пери доказала: она может пожелать того, что остальные побоятся сделать. И ее будут бояться по этой причине.

— И что тут такого? Возможно, так и надо.

— Все может пойти не так, если она решит это повторить. Тут она запросит помощи у самых близких.

— Такого не случится.

Он похлопал меня по руке, как делал, когда я был юн и не понимал его.

— Я на твоем месте был бы очень внимателен. Помни: остальные теперь будут следить за тобой, и, если им захочется низвергнуть ее, они начнут с тебя.

Я ожидал от него похвалы — от человека, который был мне словно дядя, — но его слова были суровы.

— Баламани! Разве ты мне не друг?

— Всегда, — сказал он. — Но я и друг этого двора. Если цель твоих деяний — вернуть справедливость, не становись хуже, чем то, с чем борешься.

Сказанное им оскорбило меня. Я поднялся из бассейна и махнул банщику, чтоб принес полотенце.

— Да ты же только начал отмачивать грязь, — сказал Баламани.

Я уставился на него.

— Послушай, друг мой. Не делай ошибок, на искупление которых может уйти вся жизнь.

— Не сделаю, — сказал я, вытирая спину.

Лицо его было полно такого сожаления, что я удержался от того, чтобы уйти немедля, как хотел. Обернувшись полотенцем, я сел на край бассейна и снова погрузил в воду ноги. Баламани отвел мокрые волосы со лба. Глаза у него были затуманены, будто он что-то припоминал.

— Ас тобой бывало такое? — спросил я наконец.

— Да.

— И что же?

Его лицо мучительно искривилось. Хотя я сидел в горячей воде, кожа моя пошла мурашками, словно меня искупали в снегу.

— Ты все еще не знаешь, почему я так привязан к тебе?

Он был словно большой ангел с белыми волосами, гладкой угольно-черной кожей, певучим голосом и щедрым животом. Много раз он и был для меня ангелом. Призраки моего прошлого нежданно восстали, и я содрогнулся.

— Я думал, что тебе просто жаль меня.

— Да, но это не все.

— А что еще?

— Ты можешь навсегда возненавидеть меня. Я знаю то, чего не мог сказать тебе доныне.

Глядя в его темные глаза, я чувствовал, словно падаю в глубокую пропасть. Воспоминание об окровавленном белом саване встало в моих глазах.

— Мой отец, — тихо сказал я.

— Да.

— Почему его убили?

— Ты знаешь почему. Он был обвинен в отводе денег из казны.

— Кто свидетельствовал против него? — Вызов рычал в моем голосе.

— Что ты заключил?

— Я заподозрил, что кто-то еще отдал приказ Камийяру Кофрани убить моего отца.

— Отлично, друг мой, — сказал Баламани; в его глазах-маслинах промелькнуло уважение к моему расследованию. — И ты высчитал, кто это мог быть?

Он, как и прежде, мастерски подводил меня к моим собственным выводам. Сердце мое заколотилось; горло едва пропускало слова.

— Я подозреваю мирзу Салмана.

— Нет. Бери выше.

Выше? Выше была только знать и горстка людей, ближних шаху Тахмаспу. Я думал о каждом из них. Мирза Шокролло? Прежний великий визирь? Вожди кызылбашей? У меня не было улик ни против кого из отдельных придворных.

— Вот тебе полотенце, мой дорогой. Побриться, растереться, горбон, есть человек с золотыми руками? Для такого достойного человека, как ты…

Голос банщика, приветствующего нового посетителя, сбил меня с мысли. Как он лебезит, надеясь на чаевые! Даже у самого малого из людей есть свое владение, которым он должен управлять почти как шах. Мой отец потерял жизнь из-за кого-то, кто был полон решимости защищать свою. Кто это мог быть? Кто тогда мог более страстно рваться к трону, чем сам шах?