Солнечная ночь

— Руки вверх, Гитлер, Геринг, Геббельс, Риббентроп и госпожа Ева! — кричал я.

Канцелярия безмолвствовала. Тогда я с автоматом наготове врывался в комнату и видел валявшихся на полу Еву, Гитлера и немецкую овчарку, рядом с ними — бутылку с ядом.

— Отравились, трусы! — говорил я и гордо смеялся.

— Отравились, трусы! — повторяли со смехом мои ребята.

— Друзья! — начинал я свой монолог. — Враг разгромлен в собственном логове! Добро восторжествовало над злом! Рядовой Чичинадзе, доложите товарищу Жукову, что война окончена!

Гурам поворачивался на каблуках и уходил. На этом спектакль заканчивался.

На генеральной репетиции присутствовали педагогический совет и художественный совет родителей в полном составе.

— Закройте дверь и никого не выпускайте! — приказал директор.

Первым потребовал слова отец Инолы Ткемаладзе.

— Уважаемый директор! — начал он. — Надеюсь, никто здесь не станет возражать, если я скажу, что моя семья воспитывает ребенка в полном соответствии с принципами и требованиями э-э... советской педагогики. Девочка в школе учится на «отлично», кроме того, она занимается музыкой, изучает английский... Чем же, спрашивается, объяснить тот факт, что в пьесе ей поручена роль, э-э, извиняюсь, дамы легкого поведения, э-э, сожительницы злейшего врага человечества, людоеда Гитлера — Евы Браун?

— Это искусство! — сказала пионервожатая.

— Это разврат! — взорвался отец отличницы. — В спектакле мою дочь целуют трижды: дважды Гитлер и один раз Геббельс! Я увожу ее из кружка и из школы. Да! Идем, дочка!

Еву увели.

Отец Арчила Эргемлидзе вежливо высказался в том духе, что, дескать, нехорошо, когда сын старого большевика играет Геринга.

Мать Важа Чанишвилн категорически поставила вопрос о хромом Геббельсе.

— С какой стати, — заявила она, — люди должны думать, что мой сын хромой?!

— Но ведь Геббельс в самом деле был хромой! — возразила режиссер.

— Это не имеет никакого значения! — парировала обиженная мать. — Половина города и не догадывается об этом... А мой сын...

Один из членов совета неодобрительно отозвался о развитии сюжета пьесы:

— Из героической летописи Отечественной войны произвольно изъят целый ряд важнейших эпизодов... Кроме того, Гитлер выглядит значительно моложе своих лет, и поэтому образ получился неубедительным. И, наконец, совсем уже странно слышать грузинскую речь из уст Гитлера и его сообщников. По-моему,первую картину следует вообще снять.

— Мда-а, Гитлер и мне не нравится! — заявил директор. — Черкезишвили, — обратился он к побледневшему вдруг автору, — откуда вы взяли предсмертные слова Гитлера?!

— Я... Я их сам сочинил.

— А кто тебе дал право сочинять слова, которые никто не слышал? Откуда тебе известно, что делал Гитлер в своей канцелярии?!

Черкезишвили не смог вспомнить, кто рассказывал ему о последних днях фюрера, поэтому он опустил голову и промолчал.

— Уважаемый директор, нельзя же подходить к вопросу так педантично, — вмешалась мать Нодара Микиашвили. — Дети что-то пишут, играют, забавляются. Что же в этом плохого? Пусть играют, дай бог им здоровья!

— Конечно, для вас ничего плохого! — вскочил отец Паулюса. — Ваш сын играет красноармейца, а мой... Благодарю вас!

— Товарищи, стыдно говорить об этом! Неужели все происходящее здесь вы принимаете всерьез? Ведь в конце концов это восьмиклассники, дети! — улыбнулся один из преподавателей.

И все же премьера не состоялась... Пионервожатая за слабую работу получила строгий выговор, а Роману Черкезишвили было запрещено сочинение пьес па тему Отечественной войны...

...Почему же до сих пор не звонят? Уже без четверти девять!..

...И преступил царь свою клятву. Труп Бакатара унесла река. И тогда дрогнули ряды аланов и хазар, и обратились они в бегство...

...Наконец-то! Звонок! Я сорвался с места, выскочил из аудитории, сломя голову промчался через университетский двор. Гурам бежал за мной... Подъезд, первый этаж, второй, третий, четвертый...

Бледная мать стояла в дверях.

— Мама! Что случилось?

— Взяли его...

Я без слов опустился на ступеньку и оторопело взглянул на запыхавшегося Гурама. Потом что-то больно кольнуло меня в сердце. Дыхание сперло. Что подумает Тавера! Боже мой, что же это такое? Тавера... Что он подумает? Что он подумает?.. В висках у меня шумело, кровь прилила к лицу.

— Нет его? — испуганно спросил Гурам.

— Нет! — ответил я, вставая.

— Войди в комнату, сынок! — попросила мать.

— Войди! — повторил Гурам.

Но я уже ничего не слышал, я спускался вниз по лестнице.

— Не надо, сынок! — преградила дорогу мать.

Я осторожно отстранил ее и пошел дальше.

— Если ты меня любишь, не делай этого, — просила она, шагая рядом со мной.

Я подошел к двери Абибо и нажал на кнопку звонка. Никто не отозвался. Я забарабанил по двери кулаком. Ни звука. Тогда я со всей силой ударил дверь ногой.

— Рехнулся? — набросился на меня Гурам.

Я оттолкнул его и стал плечом выбивать дверь.

— Выйди, покажись, мерзавец! Выйди, арестуй меня! Знаю ведь, ты дома! Выйди, негодяй! Доказал свое геройство, подлец! Выйди, арестуй меня, гадина! Попрошайка!!

— Сынок, перестань, пойдем домой! — умоляла мать.

Выбежавшие на шум соседи удивленно взирали на нас.

— Выходи, открой дверь, я плюну тебе в лицо!

Я плюнул в дверь и исступленно заколотил кулаками. Потом у меня вдруг подкосились ноги. Я сел на пол, зарылся головой в колени и заплакал.

СЕКРЕТАРЬ ПАРТБЮРО

Теймураз Барамидзе! Вот уже двадцать два года тебе светит солнце. Оно светит тебе наравне с другими, ибо «и сорняк равно, как роза, освещается лучами» — так сказал твой великий предок.

Теймураз Барамидзе! Ты, не знавший зла, был со всеми добр. Ты не знал забот, ибо не о ком было тебе заботиться. Ты любил солнце, которое грело, но не жгло тебя. Ты обожал море — оно ласкало тебя, как нежная мать. Ты любил Гулико — девушку твоей мечты, девушку, без которой ты не мог жить, которая любила тебя. У тебя есть друг Гурам — человек, который верен тебе и останется таким до самой смерти... Что же изменилось в твоей жизни? Почему с годами растут твои заботы? Почему ласковые прежде лучи солнца вдруг стали жгучими? Почему любимое море сейчас тебе внушает страх? Почему тебя больше не тянет к Гулико — к твоей милой, хорошей Гулико? Что с тобой стряслось, старина? Откуда эти сомнения, подозрения, печаль? Откуда? О, если б человек рождался столетним! Если б с годами не росли, а убывали его заботы, горе, и вместе с ними — слух, зрение, разум, и умирал бы человек беззаботным и бесчувственным, как младенец в утробе матери!.. Что? След в жизни? Ах, какой там след! След всегда один и тот же — шагаешь ли вперед, пятишься ли назад! Что? Ты не хочешь оставить след человека, пятящегося назад? Отлично! Шагай вперед! Смелее! Что? Боишься? Чего же ты боишься?!

Ничего я не боюсь! С чего ты взял? Кто сказал, что солнце жжет меня? Кто вздумал, будто море пугает меня? Кто врет, что я разлюбил Гулико? И почему ты думаешь, что с годами растут мои заботы?

Ты сам мне сказал об этом, дорогой!

Я?

Да, да, ты, Теймураз Барамидзе! Ты сказал, что боишься жизни, но не сказал почему. Не потому ли, что там, в кафе, довелось тебе заглянуть в опустошенное сердце старого Дурсуна? Быть может, плевок Абибо смутил твою душу? Не испугало ли тебя недоверие людей к твоему другу Тавере? А может, терзает тебя горькая утрата Гулико?..