Солнышкин у динозавра
Шрифт:
Остров притих. Притихли плескавшиеся волны. Свесившись с веток, замолчали попугаи. Такими суммами здесь ещё никто и никогда не бросался!
А Стёпка, подобрав очередную выброшенную сигарету, аккуратненько сложил вдвое
чек и, хихикая, опустил его в кармашек солидных плавок. И это было только начало!
ТОЛЬКО РАДИ ДРУЖБЫ
Конечно, если бы президент фирмы холодильных установок вовремя сдержался и не позволил себе мелкого жадного обжорства, возможно, его аппетит не дошёл бы до такого
Но теперь съеденная сарделька разбередила спавший десять лет аппетит, и, казалось, внутри Хапкинса бесилась целая свора голодных котов и собак. И все они рычали, урчали и лаяли: «Сарделек!» Тем более что несколько пришедший в себя артельщик то и дело причмокивал и приговаривал:
— Вкусно? А вы сердились! Несправедливо. Да за такую сардельку не жалко отдать и все десять тысяч!
Он и сам бы, конечно, ухрумкал заживо не одну такую порцию, но когда-то хорошо усвоил урок доктора Челкашкина: «Не хапай. Особенно после длительного голодания» — и теперь аппетитно ворочал языком во рту и посасывал всё один и тот же кусок, а оставшиеся сардельки потихоньку резал на всё меньшие и меньшие ломтики осколком раковины: на половинки, четвертинки и, наконец, совсем крохотные кружки, заламывая за них всё большую и большую цену...
— Что вы делаете? — возмущённо кричал Хапкинс. — Что вы себе позволяете?
Но что поделаешь? Сардельки подходили к концу и издавали совсем уже умопомрачительный запах, потому что Стёпка, насадив на прутик, поджаривал их у костра. Он то подвигал их к пламени боком, то вертел над язычками огня, они пузырились, выгибались друг перед другом и потому издавали совсем сумасшедший запах. Такой, что удержаться не хватало никаких сил.
— Вы только понюхайте! — изощрялся Стёпка. — Вы только вглотните! — стонал он и подносил поджарку к самому и без того загнутому носу Хапкинса. — Да таких кусков не найдёшь на целую тысячу миль вокруг. — И тут он был, конечно, прав. — Каждый такой кусок тянет на десять тысяч!
Ошалелый Хапкинс отрывал листок за листком, подписывал чек за чеком и, обжигаясь, хватал кусок за куском.
А Стёпка охал и приговаривал:
— Вот вы скупитесь, а товар подходит к концу. Да имей я денежки, я бы сам за такой кусок отвалил всю сотню тысяч! Смотрите, смотрите, вон акула на запах пришла — того и гляди, схапает, — сверкнул он своим испуганным золотом.
Хапкинс оглянулся: между берегом и айсбергом и в самом деле двигался острый тугой плавник.
И Хапкинс — кроме всего, была задета его профессиональная честь — взвизгнул:
— Кто, я — жалею?
И, затолкав в рот с прутьев последние обжигающие куски, так и пырнул золотым пером по чековой бумаге: «Один миллион долларов» — и швырнул чек Стёпке.
Половины чековой книжки как не бывало!
Хапкинс хотел прихватить ещё и последние две сардельки, болтавшиеся на груди у Стёпки, как амулеты, но Стёпка выдохнул:
— Нет, мистер Хапкинс! Я ведь и так только ради дружбы отдал вам всё, что мог! Мне ведь тоже — кхе-кхе! — что-нибудь надо оставить. Я ведь тоже человек... Человек?
Хапкинс промолчал. А Стёпка весело засвистал про Сан-Франциско, про сосиски и про сардельки так весело, будто сдал первый, ужасно трудный экзамен.
СТРАННО, БОЛЕЕ ЧЕМ СТРАННО
От неожиданного успеха у талантливого ученика мистера Хапкинса слегка кружилась голова, сами по себе, как верёвочка у воздушного шарика, начинали подпрыгивать ноги... И не будь у артельщика кое-каких твёрдых планов, его так и понесло бы куда-нибудь за океан. Но кое-какие планы у Стёпки всё-таки намечались.
Хотя какие-то неясные воспоминания и радужные мысли проворачивались в его голове, но и при головокружении главные Стёпкины мысли были цепко нацелены на точное выполнение уроков мистера Хапкинса, который разомлел и лежал уже в плавках возле невысокого камушка на видавшей виды шубе из волчьих шкур.
После аппетитной закуски, опираясь локтем на невысокий закруглённый камень, он вслушивался в плеск волн, и смотрел на лёгкий дымок костра, как вдруг почувствовал, что ему очень хочется закурить.
Он встал, обшарил джинсы, но ни одной сигареты в них не было. Он встряхнул шубу, вывернул карманы. Но и там ни одной завалящей сигареты не отыскалось!
Хапкинс прошёл по пляжу, высматривая брошенные им вчера сигареты и окурки, но пляж был безукоризненно чист! Поблёскивал и хрустел белый коралловый песок, вздыхали синие волны, всё сияло чистотой — и нигде ни одного окурка, ни единого самого жалкого, самого паршивого «бычка»!
Он удивился, хотел окликнуть артельщика, но Стёпкина спина уже исчезла среди качавшихся лиан тропического леса.
«Только бы не отправился берегом, иначе какая-нибудь акула вместе с ним проглотит и последние сардельки!» — подумал
Хапкинс, прислонился щекой к облюбованному камню и уснул...
А его приятель отправился дальше.
Если бы операция по выуживанию миллионов Хапкинса захватила артельщика не так сильно, он бы гораздо раньше снова наведался туда, где, обнимая дельфина, стоял непонятно как окаменевший Перчиков. И не просто Перчиков, а прямо-таки драгоценный Перчиков. Он алел, прозрачно светился, сиял!
Стёпка хотел его потрогать, ощупать. Но и каменный Перчиков смотрел на артельщика с такой усмешкой, что Стёпка предпочёл обойти его за добрый десяток шагов, не забыв, однако, на всякий случай сказать: «Привет, Перчиков!»
Обойдя Перчикова стороной, он чуть ли не на четвереньках подобрался сзади, щёлкнул пальцем по сердоликовой ноге и восхищённо причмокнул:
— Здорово сработано! А если расколоть — миллиард захапаешь!
Аппетиты артельщика разгорались.
Он сказал «хе-хе» и, взяв камень, попробовал отколоть кусок.
И вдруг рядом так и взорвались попугаи, а у берега вынырнула со свистом какая-то красноносая акула!
Но главное — это не понравилось Перчико- ву. Горячий осколок от его ноги так взвизгнул и впился артельщику в глаз, что тот испуган¬
но отскочил с воплем: «Ну, ты!» — И бросился к журчавшему рядом ручью отмачивать болячку. Он наклонился, протянул руку к воде и тут же удивлённо приоткрыл рот.
У ручья стояла банка! И главное — это была его банка. Из-под лекарств. В ней он когда-то вынес на берег с парохода удивительных светлячков.