Соловей и кукушка
Шрифт:
Когда витраж засветился от первых солнечных лучей, я уже торопливо набрасывала этюд на другом мольберте: зловещие тени от кипарисов тянутся, будто руки, к сломанной человеческой кукле, над которой склонился белокурый франт в тёмной жилетке. И в кипарисной темноте прячется фигура, закутанная в плащ с капюшоном…
— Ирэна, да проснись же! Король…
— К демонам короля, — проворчала я, натягивая подушку.
Кто-нибудь, выключите этот несносный свет!
— Ирэна! — голос мачехи посуровел. — Что ты такое говоришь? За такие слова могут язык отрезать…
— Да-да, — прошептала я, цепко хватаясь за подушку, которая упорно вырывалась из моих объятий, — потушите его со сливками…
Подушка сдалась, зато внезапно
— Король ждёт нас на обед, — безжалостно громко провозгласила она. — И не надо мне снова говорить, что ты ему разрешаешь пообедать без нас.
— А я так говорила? Марсик, пожалуйста, разбуди меня через полчасика…
Мне показалось, или матушка рычит?
— Ирэна! Часик, потом ещё часик, а затем полчасика уже было. У тебя осталось полчаса времени, понимаешь? Полчаса до момента, когда ты застынешь в глубоком реверансе перед…
Она не успела договорить: я проснулась окончательно, вскочила и лихорадочно заметалась по комнате. Марселия хмыкнула, нажала на электрический звоночек, и тотчас (наверняка ждали вызова) вошли две служанки. С их нехитрой помощью я была готова уже через пятнадцать минут, ещё пять мне понадобилось, чтобы наспех выпить кофе со сливками, а затем я гордо и величественно (ну я так надеюсь) вышагивала по аллее по направлению к золотистому от солнечного света и рыжих осенних листьев дворцу.
Дворец был сложен из песчаника. Люблю этот камень. В нём словно сокрыты древние знания. А ещё мне нравится, что его цвет и фактура зависят от времени года, освещения, окружающей природы, угла наблюдения… Живой камень. По мне, так намного лучше пресловутого мрамора…
Лакеи в ливреях с поклоном распахнули дверцы.
— Донья Марселия Изабелина Констанса с дочерьми, — провозгласил статный мужчина с буклях.
Что? Парик? Серьёзно?! Двадцатый век на дворе так-то. Мне сразу стало как-то не по себе. Я искоса глянула в узкие полосы зеркал, украшающие радонитовый зал с изумительной лепкой, напоминающей готику, на потолке. Платье цвета бледного аметиста, три нитки жемчуга на шее, высоко убранные волосы, милая мордашка, веер, прикованный к моей руке в тонком кисейном белом рукаве… Нет, всё прекрасно. Я удивительно как хороша!
Высокий мужчина в кителе кобальтового цвета, застёгнутом до самого подбородка на гербовые пуговицы, обернулся, сверкнув золотыми эполетами, и улыбнулся в роскошные седеющие усы. В обеденном зале было не больше тридцати человек — скромный семейный обед.
— Рад видеть вас снова, донья Марселия. Годы вас совсем не меняют.
Матушка присела в реверансе.
Ну то есть, ты велел казнить её мужа, тебе было плевать, что вдова сгниет где-нибудь на задворках королевства, что там станется с её дочкой, и не пойдёт ли она попрошайничать в поисках куска хлеба, но тебе приятно, что Марсик осталась красоткой? Серьёзно, Ваше величество?
— Позвольте представить вам моих дочерей, — промурлыкала матушка.
Монарх приветливо наклонил голову.
А дальше я не помню.
Потому что мой взгляд натолкнулся на него. Высокий, с лёгким загаром, темноволосый, сероглазый и всё такой же… такой же… Только возмужавший, раздавшийся в плечах. Он стоял, опершись о спинку стула, и равнодушным взглядом скользил по присутствующим. Принц Ролдао не надел форму: белая рубашка, неформально расстегнутая на шее, чёрный жилет. Чёрные брюки. Я застеснялась и снова вернула взгляд к его лицу. Припухлые, но не расплывшиеся, а чётко очерченные губы цвета надкушенной черешни. Густые-густые тёмные ресницы…
Внезапно Ролдао взглянул на меня, и я почувствовала, как часто заколотилось сердце. Я будто вновь превратилась в девятилетнюю девочку, не знающую, куда от смущения девать
руки. Щёки запылали, и я поспешно отвела взгляд, пытаясь заставить себя услышать короля.—… принц всю ночь работал над важными документами…
О чём это он? Вернее, о ком?
— Я уверена, — обворожительно мурлыкнула матушка, — мы ещё увидим Его высочество…
А, это они о моём толстячке? Да-да, догадываюсь, о каких «документах» идёт речь.
— Прошу вас, присаживайтесь.
Мы расселись согласно этикету, и я с любопытством огляделась. Итак, король. Высокий, статный, Ролдао похож на него. Глаза чёрные и смотрят очень неприятно, как будто заглядывают под кожу, выискивая всё отвратительное, что есть в человеке. Пухлые, расплывшиеся губы улыбаются, но это неискренняя улыбка манекена. Говорят, в молодости он до чрезвычайности был хорош собой. Но вот эти носогубные складки…
Королева. Третья по счёту. Мать Ролдао, сколь помню, простудилась на каком-то балу, куда была вынуждена отправиться по регламенту едва ли не с окровавленных родами простыней, и скоропостижно скончалась недели за две. Её первенцу тогда было около года, а новорожденый ненамного пережил мать. Что произошло со второй супругой короля, матерью моего пухлячка, я не помнила. Но, кажется, она умерла лет пять назад, оставив сиротами Криштиана и Алессандру.
Нынешняя королева была, мне кажется, ненамного старше меня. Голубые глаза, золотые локоны, пухлые губки бантиком. Красивая и приятная дурочка, умеющая вести себя в обществе. Такую куколку, должно быть, приятно наряжать в шелка, муслин, заворачивать в страусиное боа, сажать на банкетку и любоваться. Но желательно не слушать, что она говорит. Потому что говорила очаровательная королева… ничего. Поток слов с милой грассирующей картавостью.
А вот принцесса Алессандра мне нравилась всегда. Подростком я вырезала из модных журналов её фотографии и прикалывала к стене. Свободолюбивая, отчасти эпатажная, уверенная в себе девушка покоряла меня своим вкусом. Её волосы, цвета жжёной карамели, густыми короткими волнами закрывали уши, открывая длинную белую шею. Белое платье из тафты придавало ангельскую невесомость фигуре. Чёрные, как у отца, глаза смотрели решительно и серьёзно. В ней ни на грамм не было жеманности и кокетства…
Я стала любоваться принцессой, не слушая досужие светские разговоры, крутившиеся в основном, вокруг блестящего дебюта какой-то балерины. «Тридцать два фуэте» — доносилось до меня, но я не знала, много это или мало, да и вообще, что такое фуэте.
— Я считаю, — неожиданно воскликнула Алессандра, молчавшая до сих пор, — что балет — это высшая сфера искусства. Это живое и яркое доказательство прогресса человеческой воли над телом. Гимн физической красоте тела, если хотите. Гимн человечеству и прогрессу. Но когда покупают мазню на холстах, или восхваляют всяческих писак и рифмоплетов, мне скучно, господа. Давайте, наконец, признаем, что художники, писатели и поэты отжили своей век и ни на что новое уже не способны. Их творения остались в веке романтики. А сейчас наступает новое время. И странно наблюдать, когда по всей Лузитании кладут рельсы для паровозов, когда в небе парят аэростаты, когда свет включается, а не зажигается, что люди по-прежнему, как и сто лет назад, думают, что сочетание красок или слов способно зажечь сердца. Всё вот это, отжившее, похоже на парусный фрегат рядом с броненосцем.
— Но, дорогая моя, — пролепетала полногрудая дама, кутающаяся в пышное боа, — но ведь поэзия — это дар небес…
Чёрные глаза засверкали.
— А нам не нужны никакие небесные дары, — горячо возразила дочь короля. — Будущее за технологией, за наукой, за электрическими машинами! Оставьте своих пегасов там же, где рано или поздно останутся и прочие лошади — в прошлом.
— Ты горячишься, моя дорогая, — залепетала королева, кистью в тончайшей перчатке касаясь бриллиантовой диадемы.