Соловьиная роща

– А мое - каштан, - улыбнулся Сергей, снова наполняя бокалы.
– Знаете, Ира, есть такой древний галльский календарь. Там у каждого человека свое дерево. Так вот у меня - каштан. И я сейчас вспоминаю, я ведь с самого детства люблю каштаны. И листья, и деревья, и плоды.

– Жареные на угольях?
– засмеялась медсестра, подавая ему мензурку с лекарством.

– Точно, точно, дарагая, - Махаладзе приподнялся, принял мензурку, выпил и поморщился.
– Фуу... гадасть какая...

– Вот, что значит в городе пожил!
– расхохотался дед, цепляя вилкой кусок пожелтевшего сала.
– Да! Отвык ты от нашего сучка, отвык, Сеня!

– Ладно, ты лучше расскажи, как у вас тут с уборочной дела обстоят, строго спросил Малютин.

– Плохо, - помрачнел Терентий Палыч и медленно опустился на стул. Вчера опять температура поднялась, бредил. А к утру слабость у него наступила, бледный, как полотно. И бредит, Юленька, все время бредит...

– Бред, товарищ Лещенко, это еще не помешательство, - капитан развязал тесемки красной папки, полистал дело.
– Симулирует он. Как и неделю назад симулировал сердечный приступ. Артист он.

– Безусловно!
– тряхнул головой отец.
– И я это знаю не хуже вашего. То, что Витька мой талантлив - это абсолютная истина. Он в десять лет уже выступал. В школе, в клубе. Потом в доме пионеров занимался. А там ведь тоже отбор есть. Он, я помню, неделю к поступлению готовился, монолог Гамлета учил и басни Крылова. И вот приняли! Добился своего. Потому что - талантлив.

– А тут талантливые только и выставляются. Вы что, думаете мы сюда рутину потащим?
– насмешливо проговорил худощавый парень в джинсах.
– Мы посредственность не выставим. Вон, Саша Любаров. Бывший геолог, в этом году Суриковский заочно окончил. Посмотрите, какие пейзажи! А Марина Луспекарова. В казахских степях три месяца была, смотрите какой воздух. Прямо чувствуется - горячий! Обжигающий! Ведь чувствуется, а?

– Конечно, - сдержанно ответила Римма, обрезая тюльпаны.
– Вечером здесь прохладней. А днем, что ж говорить. Это солончаковый ветер. Если простыню мокрую повесить - вся просолится. Вот так и живем...

Она поправила косынку и исподлобья посмотрела на Русецкого.

– А красивая вы, - проговорил полярник, снимая унты.
– Вы похожи на Ассоль. И вообще вы девушка нездешних широт. Вы где родились?

– В Ленинграде, - ответил сержант, вставляя новый диск.
– Я там и родился, и вырос. В консерваторию хотел поступать, а тут война.

– А я на Балхаше рос, - Подлужный надел фуражку, постоял, прислонившись к косяку, вздохнул и вышел.

С гор потянуло прохладой. Голубоватый туман накрыл долину, повис над зарослями алычи. Солнце, окутавшись мутно-розовой дымкой, медленно опустилось на Западный хребет. В ауле лаяли собаки, одетые в черное женщины возились возле круглых печей. Мулла пронзительно закричал на крыше.

Со стороны Львиного ущелья послышался цокот копыт, и вскоре из тумана вырос всадник на кауром жеребце. Белая пушистая папаха сидела на его голове, черная бурка покрывала плечи и ниспадала на бока разгоряченного коня. За плечами торчала винтовка. Готовящийся к намазу Абдулла из-под ладони посмотрел на всадника и кивнул стелящему коврик Кариму. Тот бросился в саклю. Всадник резко остановил коня, ловко скинул винтовку и прицелился. В глубине затянутого туманом Львиного ущелья показался свет и раздался грохот. Прорезая плотные волны тумана, серебристая ракета медленно поднялась из ущелья. Огненный шлейф трепетал под ней, слюдяные стекла в ауле тряслись от рева.

Ракета повисла над дробящими эхо горами и стремительно скрылась в бледно-синем небе.

Всадник выстрелил. Пуля обожгла Абдулле щеку. Он злобно выругался и побежал в саклю.

– А он у нас по-солдатски есть привык: раз, два и готово!
– улыбнулся Ярцев, нарезая хлеб.

– Как со мной в походе побывал, так сразу на мужчину похож стал. Ведь правда - похож?

– Да как вам сказать, - пробормотала старушка, морщинистой рукой берясь за подбородок.
– Вроде похож, а вроде и нет... мне кажется у того волосы все-таки почернее были, и нос... нос орлиный такой, хищный. Да и глаза у того были недобрые. Злые глаза.

– Брось ты, мам!
– расхохоталась Светлана.
– Все тебе колдуны мерещатся! Он же наш заводской парень, я его еще со школы знаю. Да и что это за предрассудки - колдун! Вот Епишев твой - это действительно ведьмак какой-то! Проходу мне не дает! Как увидит - шутки дурацкие: когда замуж, с кем вчера гуляла! Дурачок какой-то.

– Нет, Виктор Викторыч, он не дурачок. Он просто очень умный человек. А дурачком он старается казаться. Чтобы нас с вами и весь партком одурачить.

– Ну, уж это вы слишком!
– покачал головой инспектор.
– Гаврилова в Таганроге сроду не было, он с разведенной женой три года не виделся. И вообще это какая-то темная личность.

– А что ты знаешь про него?
– спросил Валентин, открывая боржоми.

– Да так, ничего особенного. Встречались у Нади как-то. А потом вместе на юг ездили. Но отдыхали там в разных местах. И назад в разных поездах возвращались.

– Как так получилось?
– вопросительно посмотрел ему в глаза Денис.

– Да очень просто. Немцы вокзал в два бомбили, а его поезд в десятом часу еще уехал. Слава богу, хоть комбату фотографию передаст...

– Передаст, передаст!
– расхохотался Иванов, отчего его и без того пухлое лицо раздалось и покраснело.
– Он ей все приветы заказным вышлет! Ха-ха-ха! Ой, не могу! Ха-ха-ха!

– Хватит зубы скалить, - процедил полицай и дулом винтовки подтолкнул Катерину.
– А ну, иди вперед. Иди живее, а то продырявлю.

Она шагнула за порог и увидела море. Валентин вместе с парнем в тельняшке заводил мотор.

– Иди к нам, чего стоишь!
– закричал сотник на скаку.

– Не пойду... ни за что не пойду...
– процедил сквозь зубы Михайло и рывком выдернул чеку из гранаты.
– Теперь берите меня живьем!..

– Нет уж, сначала вы берите, Людмила Георгиевна, - галантно отстранился Виктор Самуилыч.
– Сегодня женский день, так что мы во всем - на вторых ролях.

– Всегда бы так!
– стукнул мозолистым кулаком по столу Федор.
– Ишь, переработали - лишнюю смену в забое посидели! Ну, филонщики! Слов нет! А все Гарик этот, стиляга несчастный! Тунеядец!

– Абсолютно с вами согласен, гражданин начальник, - прижал кепку к груди Заболоцкий.
– Я действительно тунеядец. Но жить на шее собственной жены меня заставили обстоятельства. Я тут ни при чем.

– Ничтожество...
– пробормотал Владимир Ильич, передавая газету Сталину.
– Я всегда говорил, что Троцкий - ничтожество. Политическая проститутка.

– Согласен, - весело потер руки Смаргис.
– Но только учтите, Бирутя, разделывать эту щуку будете вы!

– А я всегда иду навстречу трудностям, товарищи, - еще громче проговорил Кешка, и его молодой голос зазвенел в притихшем актовом зале.
– А то, что мы в своем студенческом коллективе проморгали такого подлеца, как Лещевский, так это наша вина, и, прежде всего, нас не хвалить надо, а ругать! Нещадно ругать!

– Да меня и так Валентина Ивановна ругала, - пробормотал Вовка, понуро опуская голову.
– А потом нас с Сережкой к директору повела. И он ругал. Но я, мам, честное пионерское, не буду больше. Обещаю.