Сомнительная версия

— Вон за тем холмом у речки стоит моя палатка, — одышливо произнес мужчина с лукошком. — Сейчас придем, и я перевяжу вам руку. У меня в машине аптечка есть. Болит? — участливо спросил он. В голосе его были заискивающая заботливость и почтительность к спутнику.

— Да она меня едва задела. Пустяк. Зверя жалко.

Мужчина с лукошком достал сигареты, зажег трясущимися руками спичку и, прикурив, тревожно оглянулся на лес.

— Я даже не знаю, как вас зовут, после всего даже не знаю, как зовут моего спасителя. Вот дела, — подобие улыбки скользнуло по бледному одутловатому лицу грибника, и он выжидательно умолк.

— Толька меня зовут, — простодушно ответил его спутник.

— А меня Василий Петрович. Впрочем, для вас просто Василий, — поправился с деланной скромностью тучный мужчина. — Приехал, называется, отдохнуть, и такая история. Вспомнить страшно. Расскажу сейчас супруге — в обморок упадет. Я до этого медведя только в зоопарке видел.

— Да она бы вас не тронула, — успокаивающе протянул Толька. — Вам надо было повернуться и тихо уйти.

— Вероятно, — охотно согласился Василий Петрович. — А я, знаете ли, опешил. Иду, размечтался, эдакое благодушное настроение, и вдруг медвежонок в малиннике прямо передо мной. Я с перепугу кинулся в сторону — а там медведица. Сдуру запустил ей в морду лукошко — а она на дыбы. У меня, извините, сразу от страха штаны отсырели. Я деру. Если бы вовремя не подоспели — висел бы мой портрет в траурной рамке в вестибюле министерства. Кое-кто из сослуживцев определенно втихомолку посмеивался бы — медведь задрал чиновника. Глупо, смешно даже. Тьфу, нелепость какая, — сплюнул в сердцах Василий Петрович и сердито оглянулся еще раз на лес. Они шагали рядом по обочине не просохшей после недавних дождей дороги, и каждый думал о своем.

— Да, жалко все же зверя, — растягивая слова, нарушил молчание Толька.

— Жалко, конечно, — поддакнул Василий Петрович, — но меня-то она бы не пожалела, разделала бы под орех.

— Она мать, — резонно заметил Толька.

— А я отец, — дрожащим от чувства голосом обиженно возразил Василий Петрович. — У меня двое детей, сиротами могли остаться. И как вы вовремя подоспели со своим ужасным кинжалом.

— Это не кинжал, а сабля для рубки кустарника, — с усмешкой пояснил Толька.

— А рана-то кровоточит, — сказал Василий Петрович, бросив взгляд на разодранный рукав Толькиной куртки. — Давайте платком перехвачу.

— Да ладно, обойдется, — усмехнулся Толька.

— Ну терпите. Нам уже недолго осталось идти. Вы, Анатолий, из лесничества?

— Из лесоустроительной экспедиции.

— Выходит, вы здесь вроде как в командировке?

— Наш лагерь в десяти километрах отсюда. Пятеро нас, и у каждого свой участок. Закончим здесь — перекинут куда-нибудь еще.

— А как же семья, дом?

— А вот он, мой дом, — кивнул Толька на лес и широко улыбнулся. — Лесной санаторий. Я здесь, можно сказать, лечусь.

— Вы что же, легочник? — деликатно, с сочувственной мягкостью в голосе поинтересовался Василий Петрович и окинул взглядом высокую сутулую Толькину фигуру.

— Алкаш я, никакой не легочник, — засмеялся Толька. — Работал в Калинине на автомеханическом, пил, случалось, прогуливал после пьянок. Уволили по статье. А куда с такой записью возьмут? Надоумил один хороший человек пойти в лесоустроительную экспедицию. Сюда всяких берут. Нехватка кадров. Вот третий год работаю. Прошлый год был в тайге у Нижней Тунгуски. Красотища там. Да разве расскажешь словами, что такое тайга? Я по ней, матушке, скучаю. Затягивает она наподобие алкоголя. А пить я бросил, второй год, как завязал. До ближайшей деревни топать за водкой столько, что самого себя проклянешь, пока назад доберешься. А хоть и напьешься, так попробуй прошагай потом с похмелки на свой участок десяток километров по лесу. Вспотеешь. Да и работать невозможно: «Дэта» мешается с потом, ест глаза. Я раз с похмелья стал дерево рубить — чуть не придавило.

— Известное дело, какие мысли в одурманенной голове, тут уж не до работы, — поддакивал Василий Петрович. — Да и вот сегодня, к примеру, разве с похмелья могли бы вы сдюжить с медведицей?

— Да и пить-то тут не с кем, — доверительно откровенничал Толька, проникаясь все больше и больше симпатией к спутнику, сочувственно кивавшему головой, — а что главное, скажу я вам, не тянет меня здесь пить. Даже самому удивительно. В городе, там ведь как: то с приятелем кирнешь для дерзости духа и отправляешься куда-нибудь на танцульки, то с тоски или обиды на кого. Человек я слабый, легко поддаюсь влиянию, а тут еще компания подобралась у нас во дворе… — Толька замолчал, и Василий Петрович молча шагал рядом, с любопытством поглядывая искоса на него. — Мастер у нас на автомеханическом был, — словно вспомнив о чем-то, снова заговорил Толька. — Вот уж зануда. По работе чуть что не ладится — при всех на меня: «Свалился на мою голову этот алкаш». Ну, я тоже за словом в карман не лезу — обидно в другой раз, я ведь трезвый. И пошло и поехало. А у меня аж руки трясутся, так хочется в морду ему дать. Э, да что вспоминать, — словно отметая прошлое напрочь, махнул он рукой. — Здесь я сам себе хозяин на своем участке, — с каким-то особенным оттенком самодовольства в голосе, разом ободрившись, сказал Толька. — Хочешь вкалывай, хочешь ложись и спи где-нибудь в лесу — никто тебе слова не скажет, не попрекнет. Сколько сделаешь, столько тебе и заплатят, и никто не волынит, не пьет. Народ у нас все больше сезонники. Летом каждому подработать охота. День-деньской отмахаешь топором, а вечером об одном думаешь — поесть бы горяченького да забраться в спальный мешок. А утром по холодку опять в лес.

— Но дико же, скучно жить все время в лесу. И потом, звери… — заметил Василий Петрович, но тотчас осекся, сообразив, что его слова могут показаться обидными Тольке.

— Звери — не люди, по-рваному скинуться на бутылку не предложат, — улыбнулся Толька. — А что до скуки, так это вы напрасно. В лесу не скучно. Это в вас привычка к городской жизни говорит. Побыли бы вы с полгода, к примеру, в тайге, она бы вам потом снилась по ночам, не давала покоя. Может, еще поинтересуетесь, как у нас тут с женским вопросом? Не одолевают ли разные такие видения по ночам? Было. Первое время снились мне бабы. Тревожно спалось. После привык. Ко всему привыкнуть можно. Привычка, как говорится, вторая натура. Я ведь только полгода провожу безвылазно в лесу. Зимой мы живем в Калинине, ремонтируем технику, снаряжение, готовимся к новой экспедиции.

Дорога спускалась в ложбину, на дне которой поблескивала ленивая речушка, а ниже по течению темнело зыбкой просинью озеро. Метрах в ста от деревянного мосточка на траве выделялась оранжевым пятном туристская палатка. Рядом с палаткой под брезентовым тентом, растянутым на высоких кольях, стояла белая «Волга».

— Ну вот мы почти и пришли, — заметно повеселев, бодрым голосом сказал Василий Петрович. — Денек сегодня, — покачал он головой. — По поводу моего счастливого спасения пьем французский коньяк «Наполеон». Сейчас перевяжем вам руку и ужинать. Маша, о-го-гоу! — зычно крикнул Василий Петрович. От палатки, где горел костер, ответили низким контральто:

— Василий, ужин готов.

— Ну вот, с корабля, как говорится, на бал. Как рука-то?

— Да что ей сделается.

— Ну тогда обожди минутку, Анатолий, — остановился у заводи чуть пониже мосточка Василий Петрович, — у меня тут сеть поставлена, — с таинственным видом подмигнул он. Я сейчас. Момент. Рыбки вот только на ушицу…

Василий Петрович опустил лукошко на траву и стал осторожно спускаться по заросшему тростником берегу к воде.

На плесе играл окунь, в зарослях ольхи на противоположном берегу пискнула камышевка и, сорвавшись с ветки, юркнула в прибрежную траву. Из воды стрельнула серебристыми блестками мелкая плотва, распугав водяных пауков, бросившихся врассыпную, точно их сдуло порывом ветра. В теплом сыром воздухе облачками роилась мошкара, в тростнике слышен был легкий звон комаров, кругом все было так спокойно и миротворно, что происшедшее с ним сегодня в лесу казалось просто дурным сном и не хотелось верить, что где-то там, в чащобе, лежит медведица с разваленным ударом сабли брюхом.

Закат догорал, окрашивая тихий плес тревожными кровавыми отблесками, в поле монотонно дергал коростель, отсчитывая минута за минутой уходящий день. Василий Петрович, кряхтя и оттопырив зад, нащупал ногой в резиновом сапоге дно и вошел в речку.

— А, черт, не вытащу никак, — ворчал он, ухватив обеими руками кол, на котором была закреплена сеть под водой. Наконец кол поддался, и сеть блеснула над плесом. — Ну вы, миляги, — любовно приговаривал Василий Петрович, бережно высвобождая из сети рыбу, — попались плотвицы — белотелые девицы. А вот и франт окунишка. А ты, хищница, не кусайся, будет тебе, откусалась, на сковородку пойдешь, — швырнул он на траву щуку. — А мелюзгу обратно в реку, такой у меня закон — мелюзга пусть растет. Конечно, — говорил он, обращаясь к Тольке, смывавшему с разодранного рукава запекшуюся кровь, — можно бы рыбку и на удочку наловить, есть у меня удочка, и спиннинг есть, но здесь, на природе, каждый час дорог, да и улов на удочку не тот. Линь, например, на удочку здесь не идет. Что не съедим сразу — я копчу, у меня портативная коптильня с собой. Любишь копченую рыбу, Анатолий?

— Я все люблю, особливо когда весь день не жрамши, — ответил Толька.

— А рукав ты напрасно намочил, может попасть инфекция с водой, — назидательно сказал Василий Петрович. — Сейчас осмотрим твою рану и прижжем. Ну, и небольшая доза спиртного внутрь. Вместо инъекции от бешенства. Вот дело и сделано, — говорил Василий Петрович, втыкая с усилием кол в дно. — Рыба у нас есть. В лукошко ее, в лукошко и травкой сверху, чтоб не выпрыгивала. Сейчас мы с тобой, Анатолий, дерябнем по случаю нашего счастливого знакомства. Сегодня выпить не грех. Что молчишь? Со мной не сопьешься, не бойся. Не дам.