Сомнительная версия

Лицо официанта, разделенное полоской черных усиков, подернулось в усмешке, он что-то небрежно черканул в своем замусоленном блокноте и удалился за ширму вихляющей неторопливой походкой.

От выпитого вина Станислав Андреевич не повеселел. С задумчивым видом, с желчной усмешкой смотрел он на танцующие пары, и чувство сожаления к своему одиночеству, к прошедшей молодости снова охватило его. Он сопротивлялся этому чувству, говорил себе, что он совсем не стар и для своих сорока четырех лет еще в довольно сносной форме, разве что нижнее давление немного выше нормы. «Если во мне не таится какая-то скрытая болезнь, — успокаивал он себя, — в моем распоряжении еще по меньшей мере лет пятнадцать — двадцать».

Через открытое окно веранды был виден плавно изгибавшийся берег, уходивший к горизонту, туда, где небо захлестывало кромку моря багряными отблесками догоравшего заката. Залив, слегка окутанный дымкой, навевал мысли о покое, о вечности, и от зрелища этого необозримого простора Станислав Андреевич еще острее сознавал свою жалкую малость и краткость оставшейся жизни перед быстротекущим временем, стиравшим с лица земли поколение за поколением, чтобы очистить место для тех, кто еще только вступал в этот мир. И то, что рано или поздно он должен был умереть, казалось ему ужасной несправедливостью, и не было никакой лазейки в будущее, никак нельзя было предотвратить неминуемый конец.

«А что, если бы я прожил еще, скажем, двести лет? — спрашивал он себя. — Каким бы я стал, что от моего присутствия изменилось бы в мире? Что изменилось бы во мне самом? Наверное, человечество ничего не потеряет от моего ухода, мир не станет лучше, но я сам, наверное, стал бы иным, потому что время не только убивает, но и помогает открыть глаза на то, в какой мере могут быть обоснованны наши надежды.

И зачем люди лгут друг другу? — усмехнулся он и с какой-то торжествующей иронией поглядывал на посетителей, евших, пивших, оживленно болтавших друг с другом, словно ему доступно было заглянуть в будущее и увидать тот неизбежный исход, который ожидал всех их. — Зачем лгать себе и другим, если один и тот же конец неизбежен для всех? Иллюзия собственного бессмертия, нежелание заглянуть в завтрашний день, глупость страуса, прячущего голову при виде опасности под крыло, извечная человеческая близорукость. А между тем каждый мысленно должен был бы побывать на собственных похоронах и составить по себе эпитафию: „Здесь лежит такой-то, такой-то, занимавшийся в жизни тем-то и тем-то, достигший в жизни того-то и того-то и завещающий потомкам…“ Нет, пожалуй, это слишком сухо и отдает иронией, — ухмыльнулся он. — Но все же можно найти какие-то подходящие слова…»

Страшнее всего было сознавать, что нельзя уже ничего изменить в оставшейся ему жизни, весь дальнейший ход уже запрограммирован, нельзя наполнить ее каким-то новым смыслом, очиститься от бессмысленной лжи. «Кто я? — задавал он себе вопрос. — Мягко выражаясь, человек, никогда не рисковавший ничем, не сделавший никакого серьезного открытия, идущий тропинкой, проложенной другими, привыкший всегда слепо подчиняться чужой воле и почти никогда не принимать на службе решений, идущих вразрез с мнением начальства. Стремление к кандидатской диктовалось не жаждой сказать свое слово в науке, а желанием просто выбиться, заработать право на тепленькое местечко, и если бы не Леонид Михайлович, знавший мать с юношеских лет, кто знает, дали бы мне лабораторию. Скорей всего — нет. Мне даже далеко до таких, как Петухов, делающих докторскую чужими руками и идущих в гору, несмотря ни на что».

Потом он спускался к берегу моря исшарканной в пыль тысячами ног отдыхающих тропинкой и вспомнил, как, едучи сюда, думал ночью о том, что здесь у него, может быть, случится какая-нибудь особенная встреча, от которой что-то переменится в его жизни.

«Как тщетны личные вожделения, — говорил он себе. — Каждый час в нас самих может произойти нечто гораздо большее, нежели то, что мы ждем от внешних перемен. Надо только уметь прислушиваться к собственной душе».

Он шел вдоль берега, распахнув воротник рубахи, с удовольствием ощущая, как грудь и лицо холодит от свежего ночного воздуха. Впереди, у берега, возвышалась громада дебаркадера с двумя фонарями, их желтоватый свет слабо сочился в вязкую темноту. По временам с рейда слышались гудки пароходов, там роились десятки мерцавших огней, бросая изломанные зыбью отблески на поверхность моря. В бухту вошло судно, донесся глухой, утробный звук всплеска от спущенного якоря, в свете носового прожектора взметнулся над водой сноп фосфоресцирующих брызг, яростно заскрежетала в клюзе цепь, словно кто-то там, далеко от берега, безжалостно деранул по борту корабля громадным рашпилем.

Море пахло пряно и сложно. Станислав Андреевич ощущал легкий йодистый аромат прибитых к кромке берега водорослей, исходивший от воды и особенно явственный сейчас, ночью, запах перезрелой дыни. Рядом с дебаркадером пахнуло в лицо свежесваренным борщом.

Слева, под обрывом, смутно маячили на песке две фигуры, мужской голос настойчиво убеждал кого-то, гудел монотонным шмелем, а в ответ изредка раздавались короткие женские смешки, прорезавшие тишину, точно крики чайки.

Дойдя до пирса, где на воде темнели строгие контуры яхт, Станислав Андреевич остановился в задумчивости и, усмехнувшись неожиданно пришедшей ему в голову шальной мысли, потянул кормовой конец крайней яхты, грузно, неловко перепрыгнул на палубу, слегка пошатнулся и ухватился рукой за реллинг. Им овладело желание постоять несколько минут на корме у штурвала, ощутить под ногами слабое покачивание палубы на зыби, вообразить себя плывущим по ночному морю. Немного воображения, и вот он уже отплывает от пирса. В конце концов нет ничего недоступного для решительного человека, нужно только немного смелости… От мечты до действительности ведь всего один шаг. Он смотрел на воду, и казалось, она текла вдоль борта. Ухватившись рукой за ахтерштаг, Станислав Андреевич с минуту постоял на месте в раздумье, потом сделал два шага, направляясь к штурвальному колесу, но зацепился ногой за случайно подвернувшийся конец гика-шкота и упал ничком. По палубе, загремев, покатилось ведро и ударилось о рубку. Лежа на палубе с затаившимся сердцем, Станислав Андреевич похолодел от страха, тело его тотчас покрылось липким потом. С ужасом услышал он где-то в недрах яхты сердитый вопросительный возглас, дверь рубки распахнулась. Над ним возвышалась в лунном свете высокая мужская фигура с фонариком в руке.

— Какого черта? — с раздражением сказал сиплый сонный голос, казалось, смутно уже знакомый ему.

Станислав Андреевич приподнялся на локте и, заикаясь, произнес:

— Я, видите ли… тут… Мои очки… — оправдывался он, шарил по палубе нервной рукой и оглядывался на незнакомца, с крайней неловкостью сознавая всю нелепость и комичность своего дурацкого поведения.

— Может, очки сорвало ветром и забросило с берега на яхту? — сказала фигура, угрожающе надвигаясь на него.

— Нет-нет, я этого не утверждаю. Но, ради бога, не подумайте, что я собирался угнать вашу яхту. При всем моем желании я сделать этого не смогу, — лепетал Станислав Андреевич. — Я человек сугубо сухопутный, я — отдыхающий, я — курортник, — торопливо пояснял он.

— Знаем мы этих курортников, — сказала фигура, надвигаясь на корму и отрезая Станиславу Андреевичу путь для отступления. — Вон лежат очки. — Желтое пятно света фонарика нашарило на палубе тускло блестевшие стекла очков рядом со стойкой реллинга. — Слушай, красавец, пройди в рубку. И, ради бога, без глупостей, не будем поднимать лишнего шума. Разберемся, что ты за птица и для чего заявился. Думал, на яхте ночью никого нет, так можно немножко и пошустрить?

— Поверьте, у меня не было никакого дурного умысла, — воскликнул Станислав Андреевич, водрузив на нос очки и поднявшись на ноги. — Право же, это невинный эпизод. Я вам сейчас все объясню…

— Да ладно травить байки, проходи в рубку, невинный эпизод, — сказал человек, указывая рукой на приоткрытую дверь, за которой брезжил свет. Пригнувшись, Станислав Андреевич проследовал в рубку, и каково же было его удивление, когда при свете горевшего под низким потолком плафона узнал он в хозяине яхты того самого Костю, который днем просил у него закурить.

— Вы — Костя, я вас узнал, — словно чему-то обрадовавшись, сказал Станислав Андреевич с кривой улыбкой на лице и зачем-то стал тщательно застегивать пуговицы на рубахе до самого воротника.

— Ну и что же из этого? — посмотрел на него с недоверием здоровяк, насупив брови. — А ты тот самый типчик, что околачивался днем на берегу. Вынюхивал и присматривался как бы…

— Да ничего я не вынюхивал и не присматривал, — махнул сокрушенно Станислав Андреевич рукой. — Если вам все объяснить, вы, право же, не поверите… Тут целая цепь случайных мелких обстоятельств, которые подтолкнули меня…

— Ладно размазывать манную кашу по столу, — перебил его яхтсмен и запер дверь на замок. — Откуда ты знаешь, как меня зовут?

— Так наколка сама за себя говорит, — указал взглядом Станислав Андреевич на смуглую волосатую руку яхтсмена. И тотчас добавил: — И год рождения ваш — тридцать пятый. Как это ни странно, но мы с вами одногодки. Ей-богу. Если не верите, я вам сейчас докажу, — стал торопливо шарить он по карманам. — Вот черт, забыл на даче паспорт, — в отчаянии хлопнул он себя по колену. — Это рядом, тут наверху. Хотите, я сбегаю принесу?

— Сиди как сидел и отвечай на мои вопросы, — остановил его решительным жестом руки яхтсмен. — Где ты остановился?