Сон (сборник)

– Как будто откуда-то дует.

– Наверно, в форточку, – сказал сын.

– Нет, – сказала она задумчиво. – Нет, в форточку не дуло. На улице тепло, тихо.

Он все-таки шагнул к окну, тяжело, как Командор, – эх, и могучий вырос! – прикрыл форточку, снял серый пиджачище и накинул на плечики матери. Вера запахнула борта сыновьего пиджака, поежилась в нем.

Стала перелистывать альбом дальше и по фотографиям рассказывать сыну обо мне и о себе. Ему все, конечно, было известно о родителях, но он внимательно смотрел и слушал. Александр обнял мать, прикоснулся скулой к ее плечу. Черты его загорелого лица, сбоку обращенного к альбому, – лица тонкого, я бы даже сказал, аристократического, – заострились, ретушировались тенями и выглядели как на гравюре. Сын пощипывал ус. А может, не все он знал о нас, о покойном отце? И фотографии, может быть, раньше видел мельком, не придавая им важного значения? Что ж, это понятно, не обидно для живого. Но вот я умер – и он начал смотреть, дознаваться. Приятно мне было, трогательно. Только откуда накатывалась лютая кручина? Забирала и забирала меня тоска, сжимала, пронизывала мое поле своими силовыми линиями, и я хотел плакать, да не мог, все слезы кончились при жизни. Вдруг вспомнил: близятся новые поминки, скоро девять дней, как я умер. На девятый день, полагают верующие, душа отрешается от мира, чтобы начать готовить себя к Царствию Небесному, но тут действует естественный закон отчуждения души от прошлой жизни, придет время, его откроют философы.

Я решил остаться дома, отдохнуть около близких. Сын, правда, ушел к себе домой. Они там живут ладно, дружно, я еще к ним наведаюсь, погляжу напоследок. Жена приготовилась к ночлегу, переоделась в спальную рубашку, распустила по плечам волосы, но, сцепив руки между коленями, долго сидела на постели при свете ночника, седая, глазастая, похожая на колдунью. Проведав мать, Вера загасила ночник и легла; не спалось ей, глядела во мрак. Я парил, витал перед ее глазами и в густой темноте делался слегка виден, белел тонким стеклом, ночным туманцем и волновался плавно, как газовая ткань на сквозняке. Вера насторожилась и несколько секунд держала голову над подушкой.

– Странно, – тихо произнесла она. – Странно…

Чтобы не пугать ее больше собой, не белеть ночным призраком, я перелетел в комнату матери и успокоился до утра в углу под образами, где меня поддерживал теплый воздух, струившийся от лампады.

На «девять дней» собралась близкая родня, да чуть позже опять пришел Куркин, профессор-сопроматчик из нашего института, маленький тихий старик, с головой в плечах, давно не стриженной. Поднимали чарки за упокой души Дмитрия Малыгина, снова говорили о нем слишком хорошо, и брат Иван толковал с хрипотцой, когда другие умолкали:

– Я ему камушек поставлю. Сам изготовлю и привезу. Надпись печальную сделаю. Лежит, мол, тут Дмитрий Малыгин, ученого звания человек, бывший фронтовик, мой брательник…

Неважно он выглядел, сам раненый солдат: плечи сутулые, волосы редкие, лицо сухое, измятое, темное, будто вяленое, и красные глаза. «Болен ты, Ваня, – думал я. – Может, самому недолго до могилы? Ты уж не болей, поживи. Приказываю долго жить». Впрочем, Ивану было шестьдесят семь лет.

К концу поминок я устал видеть милых сердцу людей и свой дом – это начал действовать закон отчуждения. Меня повлекло на волю, в поднебесье; а спустя еще час я уже выталкивался наружу неодолимой силой – видно, поле души на девятые сутки заряжается тем же зарядом, что имела прошлая жизнь. Спохватился, что вот теперь улечу отсюда и больше никогда близких не увижу, стал цепляться за потолок, за шероховатости, но меня, как теплый воздух, приближало к форточке, и спасения не было. Поле мое разорвалось на несколько частей, части удлинились, протянулись, словно тонкие руки, в судорожном прощании к сыну, внуку, жене и матери, к брату Ивану и сестре Катюше. Я еще успел заметить, как родные одновременно повернули в мою сторону головы, запомнил их удивленные глаза и вылетел в форточку.

Космос. Атласная чернь неба. Звезды – точно осколки разбитого зеркала, отражающие белое свечение, мерцание расплавленного олова. Земля далеко, но мне еще предстоит на нее вернуться. С громадной высоты я видел нашу планету целиком, и она мне напоминала елочную игрушку – голубой стеклянный фонарь, разрисованный перламутровой краской под географический глобус.

Я думал о том, зачем жил на свете сын Земли Дмитрий Малыгин, каков был смысл его появления в мире. А может, никакого смысла не имелось, и человек, наделенный мною, его душой, занимал место кого-то другого, необходимого в жизненной системе планеты – для приближения системы к совершенству? Все это важно понять отлетевшей душе, чтобы переселиться целесообразнее. Но я понять не мог, мне было не дано.

Выбрать, в кого переселиться, непросто, но еще труднее подгадать ко времени.

Я бы поостерегся быть душой сына потомственного воина. Отец, наверно, подтолкнет мальчишку к профессиональной ратной службе, а душа мальчишки начнет противиться: Дмитрий Малыгин все армейское недолюбливал, побывав на двух войнах, пролив своей крови немало, но еще больше чужой. Не решился бы я вселиться и в дитя музыкантов, и в потомка художников или писателей, и в наследника дипломатов. Мне удобнее было бы наделить собой будущего инженера-механика, ученого, но это уж как повезет. Ладно, стану готовиться к сороковому дню.

Надо только хорошо поразмыслить, не испортишь ли собой, не усложнишь ли чью-нибудь новую жизнь. Это общее правило для всех честных переселяющихся душ. Про души гадкие я не говорю, они захватывают тело по-разбойничьи, и беда тому, в ком прочно устроится личность скупца, завистника, злодея, но и душа милосердная, широкая может сделать человека горемыкой, а не счастливцем. Я думал: «Не переселиться ли мне в дерево или камень, чтобы избежать ошибки, не причинить никому зла?» Люди считают эти предметы неодушевленными, но они тоже одушевлены, иначе не искрили бы и не мерцали. В деревьях и камнях заключены души людей отчаявшихся или тех, что были неуверены в себе, они там под спудом и не могут вырваться на волю.

Решил, что все же я не такая опасная бедоносная душа, что-бы навеки заточить себя в дерево или камень. В общем-то я жил счастливо.

Как раз приблизился «сороковой день». Я забеспокоился, заметался в космической вышине – это быстро усиливалось напряжение моего поля. Стал падать на Землю, излучая энергию, светясь метеором. На высоте авиалайнера полетел над Землей, высматривая свой город. Я мог отправиться в любое государство, на Берег Маклая и Берег Слоновой Кости, на полуостров Таймыр и остров Мадагаскар. Как, бывало, мечтал Дмитрий Малыгин попутешествовать по разным необыкновенным местам Земли, но отлетевшая его душа рвалась на родину, не желая переселяться в чужой стране.

Вот и родной город. Я снизился до дыма над заводской трубой, потом до крыш домов. В городе началась зима. В парках и скверах лежал рыхлый снег, с глубокими следами – мальчишки, наверно, лазали, – на улицах же его почти весь сгребли, и обнаженные асфальтовые спины тротуаров и мостовых мне было досадно видеть – не люблю, когда сгребают снег, зима – не зима…

Отыскал в тихом переулке родильный дом, влетел в него через главный вход, вместе с клубами пара, когда кто-то открыл дверь, обитую войлоком и клеенкой. В операционной стонала роженица. Поле мое лихорадило, я терял память о прошлом. Проник в операционную. Около стола хлопотали врач и медсестра, милые, очень молодые. Бледная голая женщина с большим животом корчилась на столе, кусала губы, чтобы заглушить стоны; между ее красивыми раздвинутыми ногами с натугой ширился вход в чрево, а там уже торчала влажная младенческая головка с темными волосками на темени. Мгновение – и я приблизился к головке, к еще сомкнутым крохотным красным устам, и позабыл, что было со мной раньше, прошлое мое теперь останется в генной памяти другого человека, и человеку будет смутно казаться, сниться, что он когда-то воевал, растил сына, строил мосты и заведовал кафедрой в институте.

Через минуту ребенок закричал пронзительно о том, что родился.

Душа Ульянова-Ленина

Я – душа, я – сущность Ульянова-Ленина, и нет мне покоя…

В межпланетном пространстве, в беспредельной пустыне космоса нас мечется довольно мало, не способных к переселению, обреченных на вечное скитание человеческих душ. Всех, конечно, не перечислишь, но тут души Нерона и Суллы, Тимура, Чингисхана и Батыя, Ивана Грозного, Кромвеля, Робеспьера, Наполеона, Гитлера, Сталина, ну и прочих, вставших над людьми личностей, схожих грехами, но виноватых по-разному.

Среди душ великих грешников есть жуткие, сатанинские, неукротимые, изнывающие в сладострастии лютой злобы, но есть смятенные, угрюмые, печальные. Сатанинские ненавидят смятенных, а те сторонятся сатанинских и избегают сближения между собой. Каждая из угнетенных душ хочет скрыть от товарки по несчастью, как вся корчится в ужасных муках, извивается змеей, бьется смертельно раненной птицей от бешеных скачков напряжения своего поля.

Бог не наказывал нас. Бог милостив… Есть ли Он, впрочем, Бог – верховное Существо? Что-то я никогда не зрила прочерченного таинственным сиянием Божественного силуэта. Ах, как было бы просто, как славно: попросила душа прощения у Всевышнего, скинула с себя цепи грехов и, легкая, чистая, светлая, отлетела в Царствие Небесное! Не могу изощренно рассуждать – это предназначено для интеллекта, моя же философия чувственна, – но передаю вам, люди, вот что. На Земле я была напрочь безбожной, в космосе обрела Бога. Не поверила я, что Бог – Существо. Он – высшее озарение души, познаваемое в муках совести, в великом труде очищения. Его не хватило душе живого Ульянова-Ленина, чтобы он после смерти всегда считался пророком…