Сон веселого солдата

Полигон военного училища или, как его ещё называли, летний лагерь, находился вблизи города Чирчик, среди безлюдных сопок. Палатки стояли на пустынной выжженной земле словно шахматные клетки, ровными рядами. Две бетонные плиты служили "лобным местом". Здесь же одиноко возвышался пустующий флагшток. На плацу оглашали приказы, проводили осмотры, утренние и вечерние поверки.

В армии, как известно, праздничные дни принято отмечать смотрами строя и песни, а также политзанятиями и спортивными состязаниями.

1 мая, в День солидарности трудящихся, выстроившись в коробочки по тридцать человек, мы после завтрака колонной тронулись в близлежащую воинскую часть. В клубе офицер скучным голосом повествовал с трибуны о том, что мы отправляемся на защиту южных рубежей нашей Родины, а также освобождать афганский народ от вооружённых бандформирований. После часовой промывки мозгов полусонные слушатели выходили из зала и оседали в тени деревьев, от которых веяло желанной прохладой. Живут же люди! Повсюду зелёная травка, цветочки, листья акаций и каштанов тихо перешептывались между собой на ветру. По аллее шёл военнослужащий, его выгоревшая на солнце военно-полевая форма разительно отличалась от новеньких, ещё не стиранных наших гимнастёрок. Поравнявшись, спросил: "Из лагерей?".

Ответили ему кивками. На мгновенье задумавшись, он подошёл поближе. Сидящие, уплотняясь, сместились вдоль лавки, позволяя расположиться рядом. Поблагодарив, садиться отказался, устроившись на корточках спиной к деревьям, как и мы. Без интереса пробежался взглядом по хорошо знакомой ухоженной территории и как-то больше ради приличия поинтересовался, откуда призывались в армию. По всему было видно, что ему одиноко, грустно и хочется хоть с кем-то поговорить о наболевшем. Жара мешала разговору. Но мы были внимательными слушателями, в которых солдат и нуждался. Из его недолгого рассказа мы узнали о том, что год назад они прибыли в лагеря. Через несколько дней многих переправили в Афганистан. Оставшихся распределили по Средней Азии, он попал в воинскую часть гражданской обороны, в которой мы сейчас и находились. Друзья ему пишут, что все живы, но есть и раненые. Монолог быстро иссяк. Некоторое время все сидели молча, каждый думал о своём и о себе. Солнце раскаляло землю, затихли и листья, и птицы, всё замерло в ожидании прохлады, даже желанный ветерок, растворившись среди деревьев, отправился на покой. Прозвучала команда: "Строиться!". Военнослужащие быстро вставали, поправляя ремни на ходу . Мы расстались, обменявшись рукопожатиями и пожелав друг другу удачи.

Я смотрел вслед навсегда уходящему солдату. Опустив плечи, он брёл неторопливым шагом, всем своим видом олицетворяя внутреннюю усталость и безвозвратно утерянную мечту. Пройдут годы, бытовые проблемы задвинут его сегодняшнюю боль в дальний угол. Но, услышав об Афганской войне, он с грустью вспомнит, что не по своей вине так и не смог подставить надёжное плечо боевым друзьям. Не все поняли его сейчас, в будущем так же и меня многие не смогут понять...

Плохо асфальтированная узкая дорога постепенно уводила организованную колонну в гору. В отсутствие деревьев и кустарника сверху было хорошо видно, как ползла прерывисто-прямая зелёная линия, медленно приближаясь к небольшому оросительному каналу, отделяющему промышленную часть города от полигона. Канал же служил психологической границей между гражданской жизнью и военной.

На узком мосту, рядом с открытым металлическим шлагбаумом, под деревянным грибком стоял постовой. Сразу за каналом, слева от КПП находился одноэтажный пищеблок. По всем признакам было видно, что помещение использовалось редко. Штукатурка осыпалась, выгоревшая на солнце краска облупилась, хотя заступившие на сутки дежурные всячески старались поддерживать порядок. Повидавшая виды старенькая двустворчатая дверь, ведущая в обеденный зал, из-за надоедливой жары практически всегда держалась открытой. Гонимая суховеем мелкая пыль, минуя воображаемые крыльцо с коридором, незваным гостем влетала в столовую и, не обращая внимания на недовольные лица собравшихся, медленно оседала, окрашивая всё в рыжий цвет. Особо жалкое зрелище являла собой пайка масла, положенная солдатам на завтрак и припудренная рыжей пылью. Десять сливочных шайб, лежащие на алюминиевой тарелке ровным треугольником, напоминали детские бильярдные шары на маленьком зелёном игровом столе, который когда-то был у меня в детстве. Увесисто-железные шары, падая во время азартной игры на пол, создавали много шума, но всегда оставались неизменно тяжелыми и зеркально-никелированными. А вот масло, к сожалению, такими качествами не обладало. Намётанный глаз красноармейца на вскидку вычислял явно присевшую законную тридцатиграммовую пайку. Каждое утро перед преданными сынами Родины возникала дилемма: удалить налёт вместе с частью лакомства или же, размазав по краюхе серого хлеба, съесть, запивая сладким чаем из железной кружки. Нетрудно догадаться, на какой вариант падал жребий.

Возмутительно малых размеров обеденный зал, с пятью длинными деревянными столами и лавками, вмещал небольшое количество голодных. Поэтому не особо шустрым приходилось подолгу ожидать своей очереди. Кормили скудно и невкусно. На фоне наших обезжиренных тел явно выделялись туго набитые формы поваров и прапорщика - начальника столовой. Глядя на их лица, глупо было бы спрашивать, куда девается солдатская пайка.

Здесь наверняка забыли, а возможно, не знали и никогда не думали о том, что советскому солдату надо быть крепким и здоровым. Так как его завсегда припирают извне и изнутри, а иногда так сильно, что слабому не устоять.

После приёма пищи все шли по просёлочной пыльной дороге, дугой огибающей сопку, в палаточный городок.

В три часа пополудни объявили построение на плацу, проводили проверку личного состава на случай дезертирства. Солдаты стояли с вещмешками, повзводно, ровными рядами. Солнце продолжало раскалять землю, жёлтые сопки плавились и плыли в волнах жара. В Азии уже в мае стоит такое пекло, что даже южный человек старается спрятаться от неё в тень.

Парадом командовал майор, приехавший на новеньком военном грузовике "Урал". Помогали ему старший прапорщик и два дневальных. Майор сидел в кабине, широко открыв двери, и через громкоговоритель нервным голосом отдавал команды, так ни разу и не спустившись к нам на грешную землю. Через час, сражённый тепловым ударом, глухо ударившись о пыльную утрамбованную землю, упал военнослужащий. Его привели в чувство и помогли дойти до палатки, больше спрятаться от солнцепёка было негде. Когда в течение получаса один за одним упали еще трое, лишь тогда разрешили разойтись. Но в палатке было не легче, внутри стоял густой запах прорезиненного брезента.

Мы снимали влажную одежду и падали на матрасы, брошенные поверх деревянных нар. Капельки пота с тел, собираясь в ручейки, стекали на колючее солдатское одеяло.

Думается мне, что большинству присягнувших на верность Родине надолго врежутся в память строчки из дисциплинарного устава: "...Я клянусь... стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы..." и "Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином ...". Дисциплинка, правда, прихрамывала, а иногда припадала сразу на оба копыта. Но, как сказал в одном известном советском фильме отсидевший на гауптвахте Максим: "...Эх, було б дило, товарищ старший лейтенант!".

Каждую ночь подъезжали два, иногда три тентованных грузовика и, освещая палатки автомобильными фарами, через громкоговоритель (эхо разносило голос по всей округе) называли номер воинской части, фамилию, и обязательно добавляли: "С вещами к машине!". На первый взгляд, лагерь, погрузившись в темноту, спал крепким сном. На самом же деле все лежали, напряжённо вслушиваясь, в ожидании своей фамилии.

Сборы заканчивались так же внезапно, как и начинались. Взорвавшись рёвом, мощные автомобильные двигатели уходили, постепенно растворяясь в ночной тишине. Случалось, что рупор раз за разом тщетно выкрикивал одну и ту же фамилию, заступившие на сутки дневальные нервно рыскали в поисках пропавшего. Но плутишка, петляя на полусогнутых по межпалаточным лабиринтам и поджав хвост, убегал в сторону сопок. Спрятавшись, сидя на тёплой земле, обнимая свой рюкзак, в который раз за эти дни тихо шептал себе под нос: "Лучше быть здесь опозоренным, - всё равно дома никто не узнает, - чем на войне под душманскими пулями".

И всё же нельзя вот так сразу, рубанув с плеча, заклеймить человека, обвинив его в трусости и предательстве. Никто не знает себя и может никогда не узнать, покуда не подвернётся экстремальный случай.

С каждым днём на полигоне народу становилось всё меньше. В столовую ходили по-прежнему строем, но кучковались по признаку землячества. В один из дней, после завтрака, выведав у дневального распорядок дня и стараясь не привлекать к себе внимания, мы с ребятами стали наблюдать за КПП. Как говорится, война войной, а обед по расписанию. Вскоре стражник, взглянув на часы, проверил амбарный замок на шлагбауме и быстрым шагом направился поедать "лошадиную радость". Кто-то сказал, что солдат за два года службы съедает столько злаковых, что стыдно лошади в глаза взглянуть.

Как только постовой скрылся за углом, мы мелкими перебежками двинулись к мосту. А затем, придерживая фуражки, нырнули под ярко-красную трубу шлагбаума и аллюром, словно три молодых жеребца, вырвавшихся на свободу, глухо стуча жесткими подошвами о высохшую землю, рванули галопом за угол бетонного ограждения молокозавода (молоко на губах-то у нас уже подобсохло, но от сметанки с творожком, да с сахарочком, мы бы не отказались). Удачно преодолев границу, взяли курс на центр города. Держа осанку и чеканя шаг, к чему нас обязывала парадная форма, мы шли с улыбками, мурлыкая песню: "Комсомольцы-добровольцы...".