Сопка голубого сна

— Все равно прекрасное... Церковь выглядела, будто сам архимандрит или другой владыка пожаловал, свечи все зажжены, народу битком. Тут уж батюшка Платон Ксенофонтов постарался. Он всю жизнь о таком мечтал — что он одного нехристя за другим обращает в истинную веру и слава божья идет по всей тайге и тундре! А здесь обращать некого, все крещеные. Для него Шулим — находка, услада души, избавление от скуки и серости. Пристал к бедняге, как банный лист, все учил, толковал, готовил в христиане, у того прямо голова пухла от всех этих премудростей. И напоследок объявил, когда народ к заутрене пришел, что сегодня, мол, вечером состоится святое крещение еврея, который прозрел и переходит в православную веру... И сразу по всему приходу разнеслось — еврей? Да какой он из себя? Да как крестят взрослого человека? — народу в церковь набилось, как в цирк.

Посреди церкви поставили большую бочку. За ней встал наш Шулим, голый, в одной только повязке набедренной, а два мужика из нашей деревни держали белую простыню. Сначала отец Платон освятил воду в бочке, а Шулим встал к нему спиной, за ним мы с Акулиной, крестные отец и мать,— он стоял и открещивался от сатаны, плевался, чтобы его отогнать. Потом скинул с бедер повязку, залез в бочку, оттуда воды немного пролилось. И тут отец Ксенофонтов загремел: «Вот крестится раб божий Илья, во имя Отца и Сына и Святого духа. Аминь». Говоря «во имя Отца», он раз окунул его в бочку с головой, «во имя Сына» — второй раз и «Святого духа» — третий. Вылез наш Шулим из бочки христианином, вытерся простыней и облачился в чистую белую рубаху.

Тогда отец Платон прочел из послания к римлянам: «Единому премудрому богу, чрез Иисуса Христа, слава во веки. Аминь...» — и состоялось помазание, а до этого — забыл тебе сказать — до этого была подготовка, то есть пострижение. Отец Платон помазал ему елеем веки, ноздри, уши, грудь, руки, ступни,— все со словами: «Печать дара Святого духа». И после помазания снова читал Евангелие. Хочешь верь, хочешь не верь, Бронек, но все это было очень торжественно, как-то воодушевляло.

А помолвка — рассказывал дальше Николай — состоялась в церкви сразу после литургии. К отцу Ксено-фонтову подошли Илья с Евкой и встали по правую и по левую руку. На пресвитерии лежали два золотых кольца. Батюшка вручил их молодым, те взяли свечи и прослушали проповедь о том, как надо жить в браке, потом их поздравили, а под конец спели литанию.

Бронислав переехал обратно на чердак к Емельяновым. Измена Евки не была для него таким уж большим ударом, он ведь сознавал, что не любит ее, да, ему было с ней хорошо, и женитьба на ней обеспечила бы ему спокойную, налаженную жизнь. И вот, когда, доведенный до отчаяния одиночеством, он наконец решил жениться, Евка влюбилась в Шулима, чего Бронислав никак не мог понять и что разрушило все его планы на будущее. Теперь ему было тяжело и тоскливо, он снова чувствовал себя бывшим каторжником, вечным чужаком. Николай пережил не меньшее потрясение. Он привык к мысли, что Бронислав станет его зятем, а тут такой сюрприз. Но противиться — значило порвать с дочерью. А для этого он ее слишком любил, да и знал ее характер — ведь не уступит.

На Евкину свадьбу Бронислав надел свой купленный в Нерчинске выходной костюм и шелковую вышитую рубашку, подаренную ему там же растрогавшейся девушкой из магазина... Они поехали в Удинское на тройках с бубенцами, на первой — Бронислав, Шулим, Николай и Акулина, на второй Евка с шаферами — своей подругой и Федотом, сыном Акулины, на следующих тройках ехала родня и друзья из Старых Чумов...

Бронислав, глядя на сияющего Шулима, не испытывал к нему обиды,— что поделаешь, Евка выбрала его, а он настолько влюбился, что даже веру ради нее поменял, во всем ей подчиняется, да, она властная, хищная в любви, быть может, сделает его счастливым, но будет крепко держать в руках, воли не даст.

В Удинской церкви уже ждала толпа, падкая на зрелища. Бронислав впервые присутствовал на православной свадьбе, ему все было внове, все запечатлевалось в памяти. Его не удивляло, что Шулим в новом костюме стоит у входа в церковь и ждет невесту, удивительно было, что он вызывал настоящую сенсацию. «Где этот еврей? — спрашивали кругом.— Подвинься, дай посмотреть... Ах, какой красавец!» Женщинам нравился этот брюнет с бледной кожей и глазами дикой лани. А какие у него ресницы! Прямо на вершок! И губы маленькие, изящные, такие соблазнительные на фоне черной бородки... Всем решительно нравился христоподоб-ный еврей.

Пришел батюшка Ксенофонтов. Молодые встали рядом, одного роста, прекрасная пара, прошли несколько шагов и едва ступили на порог церкви, оттуда послышалось пение.

Посреди церкви стоял столик с иконой. Молодые подошли к нему, и здесь отец Платон поздравил их, спросил, согласны ли они вступить в брак, не обещали ли этого кому-нибудь другому.

Слушая свадебные песнопения, Бронислав озирался кругом. Все присутствующие были увлечены обрядом, напряженно следили за каждым движением отца Ксено-фонтова. Вот он взял два византийских венца и поднял высоко, передавая шаферам, те приняли их и до конца держали над головами молодых. Передавая венцы, отец Ксенофонтов произнес: «Раб божий Илья берет в жены рабу божью Евдокию»,— и благословил их.

С хоров над входом полилась песня, наполнив всю церковь торжественными звуками. Стеклышки в византийских венцах сверкали алмазным блеском и казались отлитыми из чистого золота. Молодые стояли неподвижно, словно изваяния, со строгими непроницаемыми лицами.

Батюшка начал свою проповедь цитатой из Евангелия. Бронислав, не зная церковнославянского языка, понял далеко не все, тем более, что батюшка всю свою речь обильно пересыпал словечками вроде «иже», «паче», «глаголы», однако общий смысл он уловил — примерно то же самое говорит при венчании любой католический священник.

Потом он дал молодым испить вина из одной кружки, соединил их руки епитрахилью и так связанных повел вокруг церкви, за ними кумовья несли иконы, а хор пел.

После обряда все подходили к молодым, поздравляли, обнимали, целовали. Была ужасная толчея. Бронислав ждал, стоя в сторонке, и смотрел, как Шулим душевно, по-русски, обнимает, целует — входит в роль, в новую веру... Ему вспомнилось их первое знакомство, единственная еврейская фраза, которую он выучил, спрашивая ребят во дворе — с кем ты играешь? Со мной или с ними? — он хотел было в шутку теперь спросить: «Мит вемен шпилст ду? Шпилст ду мит мир, ци мит зай?» — но слова замерли у него на устах. К нему шел с распростертыми объятиями и просветленным, счастливым лицом кто-то чужой, совсем, казалось, не понимающий по-еврейски — Илья Иванович Шулимов.

ЗОЛОТО И ЛЮБОВЬ

«В сущности, ничего не случилось, везде тишина, все безоблачно — горы, тайга, небо,— небо синее-синее, чистый лазурит, как сказал бы Врублевский, ни малейшего ветерка, солнце печет немилосердно, если б не жара и не гнус, отравляющий существование, наши поиски золота были бы приятным приключением... Но откуда же эта тревога? Это ожидание неминуемой беды? Началось это вчера, когда вечером у костра Николай сказал: «Ой, ребята, уж слишком нам везет, слишком легко все дается... Как бы чего дурного не случилось...» Ведь, действительно, с первых же шагов, с самого выхода из дома нам чертовски везло. Ни разу не сбились с пути, прямо как по большаку вышли к месту, указанному на карте: вот речка Синица сворачивает к Голубому озеру, огибая три голых скалы, с обеих сторон тайга, у средней скалы пометка на карте, а на земле старый шурф и следы работы. Прямо в яблочко попали. В потоке, в каждом шурфе, что мы копали, везде было золото, рехнуться можно... Мы прямо в каком-то исступлении копали от зари до зари, кидали землю в корыто слой за слоем, промывали ее в вашгерде, и на дне корыта оставались крупицы золота, золотые чешуйки, золотые самородки! Одиннадцать дней кряду! И вместе с этой невероятной, дьявольской удачей у меня в душе поднимался страх, убеждение, что долго так продолжаться не может, что это противоестественно, ненормально, миллионы ни за что! Теперь я уже уверен в неизбежности расплаты, тяжелой, как эти миллионы, и боюсь, боюсь: быть беде... Господи, ведь я же не трус! Но мне надо знать, что это будет! Враг? Болезнь? Несчастный случай? Жить так, как сейчас, в постоянном жутком напряжении, в ожидании беды, которая случится непременно, но неизвестно когда, неизвестно какая — просто невыносимо...»

Бронислав убрал вашгерд из-под водяной струи и начал скребком разгребать осевшую вдоль планок землю, выбирая золото. Найденное ссыпал в железную коробку, где уже лежало немного сегодняшней добычи, и спрятал в карман, чтобы передать Шулиму, хранившему в кожаном мешочке все их богатство.

Он взял «Парадокс» и отправился к Николаю, начавшему копать новый шурф. Прошел мимо первого «гольца» — голой скалы на правом берегу, где речка сворачивала на запад, к Голубому озеру. Сквозь волосяную сетку от гнуса увидел вдали второй «голец», речку у его подножия, а напротив, на том берегу, по которому он шел, следы работы Николая — отдельно кучу торфа, отдельно песка. Его удивило, что не видно, как Николай кидает землю из шурфа, может, он сделал себе перекур и отдыхает на дне ямы... Рядом с черным торфом виднелось красное пятно. Что это? У них не было ничего красного и краски такой тоже не было. Бронислав сдернул с лица мешавшую ему сетку, всмотрелся, красное пятно было на кайле. Он машинально отвел курок «Парадокса». Раз на кайле кровь, значит, убили, вот какое несчастье накликал себе Николай, его долбанули сверху кайлом...