Сорок уроков русского. Книга 1

После предыдущих уроков, надеюсь, уже не нужно переводить слово растение. История существования славян в растительном мире породила особое природное, ведическое мышление и мировосприятие. Оно так же неизменно, неисправимо, как Дар Речи, ибо с ним неразрывно связано. Можно принимать любую идеологию, становится приверженцем самой экзотической конфессии, однако избавиться от наследственности никому и никогда не удастся. Русскому человеку всегда коротка и тесна любая рубаха с чужого плеча. Нет, носить-то ее можно, особенно если сшита из красивой, блестящей ткани, радует взор и еще греет, защищает от непогоды, однако она никогда не станет ближе к телу, чем своя.

Посмотрите на аскезу католических монастырей и храмов, а потом на наши, православные, где буйно цветут клумбы, где церкви украшены растительными орнаментами, иконы — вышитыми полотенцами, живыми цветами, а на праздник Троицы вообще засыплют полы березовыми ветвями или вовсе принесут целые деревья, чтобы украсить ворота. На Купалу же млад и стар непременно станут обливаться водой, если близко нет водоема, совершенно иногда не подозревая, какой праздник они празднуют и в чем его истоки.

А кто не бегал в полночь смотреть, как зацветет папоротник — кочедыжник? Сгорая от любопытства, ощущения таинственности, от страха и от чувства греха? Это ведь перунов цвет! Если еще ночь грозовая, что часто случается, молнии блещут, гром рокочет, ветер гудит над головой — еще страшнее и интереснее. Кстати сказать, именно в грозу папоротник и расцветает из-за своей способности улавливать и некоторое время удерживать шаровые молнии. Возможно, даже притягивать или вовсе рождать их за счет расположения ветвей куста, образующих подобие птичьего гнезда. А шаровая молния — это яйцо правы, отложенное для яви. Почему эту загадку и не могут до сей поры разгадать ни нынешние ученые, ни философы и оракулы прошлого. Все говорят: сгусток энергии, возможно, электрической...

Так получилось, что я в детстве дважды видел шаровую молнию. Это было памятным и очень грозовым летом 1961 года. Первый раз она вошла в избу через дверь или вытекла из отключенного конца антенны батарейного радиоприемника «Родина»: у нас в деревне не было электричества. Произошло это в необычно жарком конце мая, когда на горизонте за Четью повисла черная туча и началась сухая, далекая гроза. Гром лишь погромыхивал, но бабушка уже зажгла свечку и молилась. Я помогал деду чинить старую сеть, растянутую вдоль избы, откровенно тосковал и томился неволей: нас перед грозой все время загоняли домой. Вдруг провод антенны заискрил и защелкал, что иногда бывало, и отец все собирался его «заземлить». (Тогда это слово звучало странно: как это — заземлить электричество?)

И тут над полом откуда-то взялся и мягко поплыл шарик, напоминающий тусклый, остывающий, с сероватой окалиной металл. То есть не однородный по цвету и абсолютно реальный, объемный, размером с грецкий орех! Я видел его секунды три-четыре и ничего, кроме немого удивления, не испытал. Дед в это время работал челноком с нитками, затягивая прошлогодние дыры на сети, и на это чудо не обратил внимания. Однако бабушка перепугалась насмерть, закричала и прижалась к печи. Всегда спокойный и внешне невозмутимый дед от ее крика встрепенулся и, не разобравшись, молча выхватил топор из-под лавки: верно, бабкин крик был такой тревожный, как если бы напали разбойники. Потом выматерился, увидев шар, и почему-то растворил окно. Молния будто воздуху глотнула, раскалилась, стала яркой, прожгла сеть (дыра такая, что голова пролезала) и медленно уплыла на улицу: дед словно выпустил ее, как выпускают залетевшую птицу! А потом закрыл окошко, замял пальцами тлеющие нити и стал ворчать на бабку: мол, чего орать, молния это, сквозняком занесло в избу, дверь закрой... Он после трех войн, ранений и госпиталей вообще редко на что реагировал, разве что изумлялся и приходил в бешенство от лжи и несправедливости начальников.

Вернувшись с рыбалки, отец в тот же день «заземлил» антенну, закопав в землю старинный, красной меди, умывальник, прикрутив к нему провод.

Этим же летом я увидел шаровую молнию во второй раз, но точно не знаю, близко ли это было ко дню Купалы. Однако помню, что деда уже схоронили: он скоропостижно скончался 12 июня от солнечного удара. По крайней мере, начинался грибной сезон, и мы ходили с отцом за лисичками. Возвращались уже домой по узкой лесной дороге, когда началась сильнейшая гроза, причем впереди нас, то есть туча пришла опять из-за реки. Начало капать, мы побежали, до деревни было примерно полкилометра по прямой дороге. При полном безветрии вдруг впереди блеснула молния одновременно с громом. В ушах зазвенело, удар был такой мощный, что мы непроизвольно сели, у отца волосы встали дыбом. Наверное, и у меня, потому что голову закололо и появился зуд и еще спину охолодило. Батя спохватился, вскочил, как-то восхищенно и весело заругался, но я не слышал его, оглох на минуту. Дальше мы пошли вороватым шагом и скоро увидели, куда попала молния — в высоченную лиственницу у самой дороги. Их тогда было много: леспромхоз выпилил когда-то бор, а лиственницы не рубили: они тонули при сплаве. Сосняк вырос новый, и эти деревья возвышались над ним вшестеро.

Лиственницу в три обхвата расщепило до середины ствола на две высокие красные лучины, крону вообще срубило, как топором, разметало, на дороге валялись и еще дымились обугленные сучья, кипела расплавленная смола, которую у нас называли серой, ковыряли и жевали. Огнем не загорелось, поскольку древесина была слишком сырая и тяжелая: лиственница и сухая-то в печи разгорается плохо, но зато потом горит жарко. Кстати, красноватые щепки-поленья мы находили потом метров за двести в округе.

Но самое главное еще было впереди! Мы особенно не разглядывали произошедшее (не горит огнем... и ладно), отец торопил, но отошли немного от разбитого дерева, и тут в стороне от дороги в потемневшем лесу показался багровый, трепещущий свет. Батя решил, что это все-таки начался пожар, и побежал тушить. Пожаров боялись больше, чем грозы: деревня была в лесу. А дождь только капал и никак не расходился, туча стояла дыбом на одном месте. Однако в ложбинке ничего не горело, зато в густых зарослях папоротника, в одном из кустов с разваленными листьями, лежал раскаленный, сверкающий уголь — так мне показалось. Причем он дрожал, слегка подпрыгивал, как если бы папоротниковое гнездо трясли, а уголек был привязан ниткой. Но никакого дыма не было, хотя какой-то не лесной, не сосновый запах горелого чувствовался.

В то мгновение и в голову не пришло, что это шаровая молния, которую уже видел весной: бежал — то на пожар, да и на вид показалось... натуральный уголек. В детстве я подражал деду, старался сохранять невозмутимость, и у меня возникла мысль пописать на него и потушить: мы так всегда делали, когда разводили костерки в лесу, а воды близко не было. Пожалуй, и потушил бы, но в это время уголь округлился, раздулся, стал ослепительно ярким, подпрыгнул высоко и полетел, потому что начинался ветерок, и уже зашумели густые кроны молодого бора. Только тогда меня охватил непроизвольный озноб, который я ощущаю до сих пор при одном воспоминании.

Даже теперь, когда пишу эти строки...

Я еще не знал ни легенды о цветении папоротника, который у нас называли кочедыжником, ни про кладоискательские и прочие его возможности. А когда в отрочестве наслушался рассказов бывалых, начитался сказок, то много раз ходил в купальскую полночь смотреть, не зацветет ли. Ни разу больше не видел, но с детства и до сих пор уверен, что за цвет его люди принимают шаровые молнии, охотно гнездящиеся в этой широко распространенной и необычной, доисторической траве. Не зря же назвали цветение папоротника — перунов цвет. Это первое указание на шаровую молнию. Второе проистекает из самого слова кочедыжник, но все по порядку.

Название кочедыжник, или кочедыга, произошло, по уверениям этимологов, от черного корневища, остающегося после того, как с папоротника опадут пероподобные листья. Эта кочедыга весьма схожа с капустной кочерыгой: разве что у кочана она белая и съедобная, если очистить (хряпка), а у папоротника словно обугленная и, говорят, ядовитая. Молодые, еще не развернувшиеся побеги- перья кочедыжника ранней весной тоже ядовиты, но после троекратной щедрой засолки и тщательной промывки используются в пищу, имеют грибной вкус это нас японцы научили есть папоротник.

Полагаю, совпадение не случайно, и капустную кочерыгу-кочедыгу назвали по образу и подобию папоротниковой за многие сходства. В любом случае это однокоренные слова, имеющие легкую перегласовку и одно и то же значение. Но впрямую ли получили они «растительное» происхождение?

Дело в том, что кочерыга и кочерга практически одно и то же слово, но последнее имеет отношение исключительно к огню, углям, печи, но не к растению. Если не считать уничижительного названия ветхой женщины — «старая кочерга», то есть сухая сгорбленная черная старуха, которая и в самом деле более похожа на кочергу, чем на хрусткую капустную хряпку. Кочерга — основной инструмент кочегара, название профессии произошло из-за естественной перегласовки, и она уж точно связана исключительно с огнем, горнилом.

Но это лишь первый этап дешифрирования сложного слова, в котором четко читается два корня — коч и гора (рга, рыга, дыга, дыжник), откуда и произошел капустный кочан. Но изначально коч означает передвижение, кочевье, блуждание, поэтому и возник иной коч — небольшое деревянное судно под веслами и парусом, которое можно довольно легко волочь по волокам, передвигаться по рекам, большим озерам и даже в прибрежной части ледовитых морей. То есть универсальный корабль для долгих путешествий, переходов, кочевий. Кочерга — это инструмент, которым двигают, перемещают, перемешивают огонь; кочегар — тот, кто производит все эти действия. Дряхлая, больная старуха названа так не зря: что еще ей делать, как сидеть дома и помешивать угли в костре или печи, поддерживать огонь? Вероятно, они и были первыми кочегарами.