Сорок утренников (сборник)

Мухин собрался бежать на перевязочный пункт, когда тяжелая рука легла ему на плечо.

— Обожди маленько, дело есть. — Дудахин кусал губы, глядел в сторону. — В общем, такое дело… Перешел ты мне дорогу, товарищ младший лейтенант. Сам того не зная, перешел. Тебе это вроде ни к чему, а у меня вся стратегия, можно сказать, — к чертовой матери!

— Какая стратегия? Какую дорогу? — однако, подумав, Мухин понял, о чем идет речь. У него сразу опустились руки, и ноги перестали слушаться. — Почему молчал?

— А что, кричать надо?

— В самом деле…

Они присели на край окопа. Дудахин неистово дымил самосадом, Мухин хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

— Земляки мы с ней, — после долгого молчания сказал Дудахин.

— Знаю.

— Знаешь, да не все. Любовь промеж нас была. Еще на гражданке. На заимку она ко мне прибегала.

У Мухина тоскливо сжалось сердце.

— Ну и что?

— Чего еще? Прибегала и все. Остальное, думаю, понятно.

— Да, понятно.

Они снова помолчали.

— Чего же ты теперь от меня хочешь? — спросил Мухин. — Любите и любите на здоровье. Я тут при чем? И вообще, зачем ты этот разговор затеял?

— А затем, — глухо проговорил Дудахин, — что у нее шарики в другую сторону закрутились. Не на меня, а на тебя виды имеет, хоть ты ей и отбой дал.

— И про это рассказала?

— А как же. Ревела вот тут у меня, — Дудахин показал на свое плечо. — Просила с тобой потолковать… Ты не подумай, что она это из-за твоих «кубарей». Такую девку «ромбом» не соблазнишь, не то что… Короче, давай так: кто из нас двоих эту волынку переживет, — он небрежно кивнул в сторону запада, — тому с ней и под венец идти. Согласен? Тогда — лады. Не знаю, как ты, а я, если жив останусь, Зойку на руках носить буду.

Дудахин поднялся, но пошел не в сторону перевязочного пункта, а в противоположную, где минометчики откапывали засыпанные во время бомбежки минометы.

С часовни прокричали фальцетом:

— Вторрая ррота! Занять круговую оборону!

Пока команду передавали по всем взводам, Мухин успел добежать до НП и вскарабкаться на сильно поврежденную стену. Несколько солдат второго взвода таскали на верх часовни бревна, доски, мешки с песком — делали помост для командира и завал на случай штурма; в том углу, где помост был уже готов, стояли Охрименко, мичман Бушуев с неразлучным автоматом. Чуть позже пришли Трёпов, Раев и новый командир третьего взвода Рубцов. Каждый поднимавшийся наверх, докладывая ротному о потерях, невольно косил глазом в сторону шоссе. Всем казалось, что с высоты можно увидеть то, что неизменно приходит следом за бомбежкой и что, наверное, уже идет, тянется, дымя выхлопными газами и вот-вот покажется из-за ближайшего холма…

— Пэтээры подтянуть к воротам, — говорил негромко Охрименко, — думаю, фрицы попробуют сперва ударить в это место. Сами ворота завалить камнем — его тут до хрена — людей разместить вдоль ограды, пулеметы, в том числе и трофейные, расставить по углам. Один мне, сюда.

— А если отсюда начнут долбать? — осторожно спросил Раев, с опаской поглядывая на завал внизу.

Ротный почесал за ухом мундштуком самодельной трубки.

— Думаю, с оградой им придется повозиться. Дикий камень все-таки. Да и мы не лыком шиты, встретим, как положено. — Он поднял голову, оглядел всех спокойным, каким-то будничным взглядом. — Надолго нас не хватит. Только нам надолго и не надо. Продержимся до прихода своих и — все. А они подойдут, не могут не подойти. Зря, что ли, мы за это проклятое шоссе цеплялись? — Он напрягся, посуровел, ожидая возражений, но никто не возразил, и ротный довольно кивнул. — Правильно. Раз мы здесь, значит, так надо. Однако что-то сегодня фрицы не торопятся… — Он вынул из кармана наручные часы без ремешка, мельком взглянул. — Половина восьмого, а их все нет. Ну что ж, и на том спасибо. По местам! Как это поется: «Это есть наш последний и решительный бой…» Хотя, может, и не последний.

Спускаясь вниз, Мухин случайно бросил взгляд в сторону алтаря. В тесной полутьме, заваленной битым кирпичом, сидела и выла по-бабьи, в голос военврач Полякова. Перед ней стоял и неловко переминался с ноги на ногу лейтенант Савич.

— Ты пойми, Коля, — говорила она, повернув к свету зареванное, ставшее удивительно некрасивым лицо, — нету у меня жизни без него! Сама думала — есть, а оказалось— все в нем, в Боре. И по горам за ним таскалась, и на фронт пошла… У тебя хоть Верка — жена, ребятишки, а у меня никого теперь, один белый свет кругом. Как жить-то дальше, Коля?!

Возле чугунных ворот кладбища быстро росла баррикада из кирпичей, дикого камня и обломков мрамора. Раненые в этой работе не участвовали. Те, у кого не были забинтованы руки, чистили оружие, набивали патронами пулеметные ленты, раскладывали под стеной гранаты. Ефрейтор Довбня, набивая самокрутку крошевом сухих прошлогодних листьев, неторопливо рассказывал:

— Оне, эти заморозки, потому и зовутся утренниками, что бывают к утру. Либо ночью. Как начнут с 22 марта так и идут. Ежели бы подряд, так ровно через сорок ден и кончились, вот тады и сажай свои огурцы, Зиновий. Ан, подряд-то оне не бывают. Иной год не токмо май — июнь прихватят! Так что срока твои, земеля, ни к чему. Все дело в утренниках.

На северо-западе, теперь уже явственно слышимый, нарастал рев танковых моторов. Притихший было окопный люд зашевелился. Негромко переговариваясь, бойцы будили спящих, позевывая, привычно занимали места у ПТР, щелкали затворами, дисками ручных пулеметов. Пробежали куда-то подносчики патронов, сгибаясь под тяжестью ящиков, с левого фланга на правый зачем-то пронесли разобранный на части ротный миномет; молодой тщедушный солдатик, бестолково махая руками, погнал вверенное его попечению послушное стадо пленных в глубь кладбища, подальше от стен.

Из часовни, придерживая болтающиеся планшетки, выскочили Трёпов, Раев и Рубцов и зелеными кузнечиками запрыгали среди холмиков выброшенной земли. Последними из часовни вышли Полякова и Савич, постояли рядом, потом протянули друг другу руки и разошлись — он вернулся на НП, она направилась на перевязочный пункт.

Проходя мимо окопов первого взвода, подняла голову, узнала Мухина.

— Вот что: среди пленных есть медики. Их надо уговорить поработать на нас. Если вас не послушают, ведите ко мне. Я найду общий язык. Да идите же! Я приказываю…

«У нее теперь нет никого на свете, кроме нашего полка, — думал Мухин, на бегу прислушиваясь к все нарастающему гулу, — значит, вся ее любовь теперь — мы: я, Савич, Охрименко, Трёпов, Дудахин, Верховский. Может, поэтому у нее и нет страха? А если у нее нет, почему у меня есть? Ведь и я люблю и, если не врет Дудахин, любим женщиной! А любовь — это все говорят — сильнее страха. Вот — идут по шоссе… А мне не страшно. Нисколечко! Пусть идут. Встретим, как положено. А потом подойдут наши. Обязательно подойдут наши…»

Шрапнельным грохотом треснуло над головой. Мухин по привычке присел, втянул голову в плечи. Глянув ненароком в небо, рассмеялся: с востока над кладбищем заходила небольшая грозовая тучка — первая в этом году. Что-то удивительно близкое, знакомое с детства и совершенно безобидное почудилось ему в этой сверхранней грозе. Идет такая тучка, не зная границ, фронтов и тылов, нейтралок и передовых, с севера на юг или с востока на запад, или еще как, и одинаково щедро поливает дождем и немцев, и русских, недавно оттаявшие грядки в огороде у матери и накрытые брезентом, еще не похороненные тела убитых этой ночью под Демянском. И не удивительно, если днем раньше эту самую тучку видела над своей головой мать Пети Мухина и побежала, прячась от ливня, вдоль по Ильинке, мимо чужих заборов и покосившихся сараев, пока не свернула в свой переулок, не спряталась, мокрая и радостная, в крыльце старого мухинского дома, провожая глазами уходившую на запад смешную тучку…