Сороковые... Роковые

– А мелких пацанов и девчушек в военную форму родаки одевают, прикольно, идет такой карапуз в гимнастерке, галифе и пилотке и цветочки дедам дарит.

– Что такое прикольно?

– Ну, смешно, любопытно.

– Вот, таких словечках и засыплешься ты, Игорек, - проворчал Сергей.

– А меня туда не пустють, рожей не вышел, блин. Эх, а я бы поглядел на этих вояк.

– Эти вояки пока что, на коне, пол Европы под ними, а у нас ещё Сталинград впереди, - проговорила Варя.

– А что Царицын-Сталинград?
– заинтересовался Леший.

– Если совсем коротко, то все лето наши будут отступать, допятятся до Сталинграда, а там упрутся, город разрушен будет до основания, Волга будет гореть от горючего, но к концу года начнут гады получать по зубам, итальяшек под орех разделают наши, к новому году вся шестая армия под командованием Паулюса, вроде, фельдмаршал он? Да, точно, - попадет в окружение, в январе сорок третьего сдастся в плен, и в Германии будет трехдневный траур. И станет эта Сталинградская битва началом конца фашистов, потихоньку-помаленьку начнут наши зубы им выбивать, летом, в июле будет Курская битва, вот там окончательно станет ясно, что будет им...

– Варя замялась, подбирая слова.
– Большой трындец!
– дополнил Игорь.

Леший, Ваня-младший, Матвей и пацанята слушали их, затаив дыхание, как какую-то чудесную сказку...

– Господи, дожить бы до сорок пятого, до Победы!
– Как-то торжественно сказал Леший.
– Вот я-кадровый офицер царской армии, много чего видевший в эту дурацкую революцию, волею судьбы оставшийся здесь, не уехавший в эмиграцию, хотя была возможность, живущий здесь под неусыпным надзором гпу-шников, сильно не любящий коммуняк, и как нормальный русский человек, мечтающий сейчас только об одном, чтобы как можно больше уничтожить этих завоевателей, третий рейх или как там ещё! Сидели бы в своем Дойчлянде, сколько горя и крови на их совести... Слушаю вас, и душа распрямляется, опять повторюсь -велик русский народ! Неважно, кто ты по национальности: грек, татарин, калмык, казах, самоед, осетин - все мы Русские, и нет такой силы, способной сломать нас! Ещё Федор Тютчев больше семидесяти лет назад сказал: "Умом Россию не понять! Аршином общим не измерить! У ней особенная стать, в Россию можно только верить!"

Утром ушел Леший с ребятишками, а оставшиеся мужики сноровисто стали обустраиваться: рубили отмеченные ещё с осени хозяйственным Лешим погибшие деревья, аккуратно обрубали сучки, укладывали в штабеля стволы и стволики-работа кипела. Ивана-маленького, как слабого, определили Варе в помощь, а он и рад был помочь женщине, которая дала ему одну чудную таблетку - капсулой называется, и мучивший его всю зиму жуткий кашель заметно ослаб. Варя улыбнулась радостно, сказав, что пара-тройка этих капсул поставит его на ноги.

А Леший с ребятишками, надевшими сверху на необычные костюмчики свое рванье, неспешно шагали в Раднево. Леший переносил через большие лужи своих пострелят, частенько присаживался отдохнуть, видя как упрямый Василь идет из последних сил, но на руки к нему категорически отказывается. На постах их долго не задерживали. Почти все немцы знали , что этот громогласный Берг-манн (Человек -гора) люччий фройнд герра Краузе и его сына, а страшный Кляйнмихель его уважительно величает - Гроссёгер.

Вот и добрались до Раднево часам к пяти. Оставив ребятишек возле пустынного в этот час базара, мальчишки присели на пустой прилавок и нахохлились, как два воробья, а Леший пообещав, что он быстро, пошел доложить Кляйнмихелю, что для охоты все готово, ''чтоб Вы, гады утопли в болоте!'' А из стоящего неподалеку дома районного полицая и стародавнего знакомца вывалился пьяный и злой Бунчук.

Ему сегодня сделали серьезное внушение и предупреждение за бардак в его деревне - два дня назад заявился к отцу Фридрих Краузе и кто знает, что ему понадобилось у полицаев, но зайдя туда, он увидел, как сказал бы Игорь - 'картину маслом'. Из пяти полицаев находившихся там, включая и Бунчука, три не могли даже головы поднять, а Викешка все же сумел встать, качаясь. Правда, сразу же улетел в угол от кулака Фридриха. Тот не стал орать, брезгливо вытер свою перчатку о занавеску, серую от грязи, впрочем. И указав на самого трезвого полицая, трусливо вжавшего голову в плечи, произнес: -Через день - этого в управу.

И вломили Бунчуку знатно, а поскольку ему сказать было нечего, он молчал, зверея про себя, что его такого услужливого не ценят совсем, а он сколько уже сделал для новой власти: список коммуняк и комсомольцев ещё до их прихода заранее написал - не его вина, что многие из этого списка успели смыться. Выследил и доложил лично Кляйнмихелю про жену Решты - зам главы коммуняк. Хотя выслеживать и нечего было, донес сосед, что она осталась у друзей. И что с того, что бабенка лежала не вставая? Муж-враг, вот и отвечай. Были на его совести две семьи местных полуевреев, мстил Бунчук всем, кто хоть как-то был виноват в том, что когда-то он из успешного непмана превратился в бандита-бродягу-уголовника. Жалел, ох как жалел он, что не сумел насладиться местью своему заклятому врагу -Никодиму Крутову. Жила в глубине его души мыслишка, что жив гад-Никодимушка, уж больно изворотлив был мужичонка. Вот и нажрался с горя мутной вонючей самогонки у знакомого ещё по тем временам, теперь тоже полицая, Перхова Мотьки. Злоба кипела в нем и рвалась наружу... а тут такое везенье -сидит паршивец этот, чистый Никодимка, на базаре, а вокруг никого, и взыграло ретивое...

Широким щагами, пошатываясь, он попер к ребятишкам.

Гринька, увидев его сжался:

– Василь, беги до комендатуры, может, Леш выйдеть уже.

Василь бочком соскочил и побежал к комендатуре. Там у входа жестами стал показывать, чтобы вызвали большого человека, но часовой не понимая его, только отмахивался и отгонял. И тут открылась дверь и на крыльцо вышли два немца - одного Василь запомнил хорошо - он не стал толкать его в большую лужу, а жестом велел Гриньке забрать и подождал, пока они уйдут с дороги.

Василь умоляюще сложил руки на груди и стал смотреть на этого немца. Немец равнодушно глянул на него, потом как-то замер на секунду и внимательно всмотрелся в умоляющие глаза ребенка.

– Вас ист лос?
– спросил он.

Василь дрожащей рукой показал на рынок, где Бунчук, взяв Гриньку за шкирку, громко орал и уже замахнулся.
– Руди, шнеллер!

Герберт фон Виллов узнал мальчишку, вернее, его необычные глаза. А когда тот указал в сторону пустынного рынка, где какой-то полицай начал лупить худенького киндера...

– Руди, шенллер!

Фон Виллов быстро зашагал туда. Одно дело, когда мужики разбираются, а тут мелкий киндер и здоровый менш.

Герберт дотронулся до плеча мужика, обычно, едва завидев офицера, эти унтерменши вытягивались в струнку и подобострастно кланялись. А этот... резко сбросив его руку, опять замахнулся на киндера, говоря какие-то странные слова:

– Никодимово отродье!!

Фон Виллов, теперь уже со всей силы рванул этого полицая на себя и, развернув, с удовольствием впечатал в его красную, жирную, воняющую перегаром рожу кулак. Тот, выпустив пацана, отлетел к прилавку, и заревев быком, вскочил:

– Хальт!!
– возле его ног прогремела автоматная очередь. Тот остановился и только тут увидев на кого он пытался броситься, упал на колени, прямо в лужу.

От комендатуры на звуки автоматной очереди бежали патрульные и семимильными шагами несся какой-то огромный мужик. Опередив патрульных, он в секунду, взглянув на сжавшегося, плачущего Гриньку, все понял и, не останавливаясь, с разбегу пнул ногой полицаю в лицо... Тот, взыв, упал рожей в лужу. <