Сороковые... Роковые

Леш быстро смекнул, что Шлепень, хитрая сволочь, по выражению Игоря -'сделал ноги'

– Ну да, сколько веревочке не виться... Тьфу, пакостник, хоть хватило ума не зверствовать!

Ярему же никто не жалел, особенно после того, как он вызвался помогать расстрелять двух комсомолок из Раднево, вина которых только и была в том, что они до войны были активистками.

Варя с Ищенко прибрели в Березовку вечером того же дня. Пошли, конечно же, к Крутовым. Гринька и Василь обрадовались обоим, Варя обняла своих пацанов, а Ефимовна захлопотала:

– От хоть травки попейте.

Варя вытащила из-за пазухи несколько пакетиков с сахарином, Ищенко достал из подкладки кожушка несколько кусков хлеба, вот и получился ужин. Варя была как неживая, грустная-грустная. Василь, чувствуя её печаль, молча прижался к ей боку. А Гринька сунул ей под нос 'Евгения Онегина':

– От вешчь, Казимировна оставила. Як она его увсяго наизусть шпарить, заслухався.

Варя усмехнулась и, прикрыв глаза, начала читать:

– Мой дядя самых честных правил...

– О, глянь, як по написанному тожеть!
– Изумился Гринька.
– Гринь, я в школе хорошисткой была. А Пушкин... Его стихи сами запоминаются.

– Нее, у мяне только чудок. Василь, етот да, наверняка увсяго Онегина знаеть!

Василь кивнул головой.

– От точно, быть тябе прхвессором!

И шепнул тихонько Варе

– Дед Леш завтра прийдеть, обешчал!

Все давно спали, а Варя лежала без сна, она не плакала, но такая жуткая тоска заполняла все внутри. Взрослая женщина, прожившая большую половину жизни, она сейчас просто не представляла, как выживать... Одно дело, там, в таком теперь далеком - дветринадцатом, мирном году... там работа, сын, знакомые и друзья. Там было бы намного легче... А здесь, где каждый шаг может стать последним, где нет сейчас и уже никогда не будет рядом Герберта, его заботливого Руди, где до прихода наших ещё долгие почти девять месяцев....

Встал Ищенко, потихоньку пришел к ней:

– Варь, давай уже поспи, вон скоро ветром утащит незнамо куда, спи, сеструха моя названная.

И столько тепла и участия было в его голосе, что она просто враз поняла - есть же ещё мужики, попавшие вместе с ней сюда, которые точно не оставят её одну.

Варя, едва сдержав слезы, кивнула:

– Постараюсь!

Ищенко опять пошел на лавку, а с печки слез Василек, подлез к ней под бочок, прижался и засопел. Варя, уткнувшись в его беловолосую вихрастую макушку, незаметно для себя заснула.

Леший задерживался, ждали его уже третий день, Ищенко, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, ремонтировал у деда Ефима на дому ручную мельничку-крупорушку, которой пользовалась вся деревня еще с давних пор.

Николаич не спеша разобрал её, покачал головой: -Верхний круг ещё послужит, а нижний надо менять.
– Да Лешай обешчал принесть, чаго-то задержалси от!

Начали с дедом искать подходящее дерево, мастер сознательно затягивал ремонт, а дед и рад был душевному человеку, он оживленно рассказывал про свою жизнь, про молодость, про революцию, про то, как женихался, про свояго лутшаго друга Никодимку.

– Я смотрю, у вас Никодим у всех - лучший друг, все его в разговоре упоминают??

– Э, не, ён усем помогал, особливо бабенкам, оставшимся без мужуков. А сам посля Ули сваёй ни-ни, сколь яму у женки набивалися, казал: "Родьке мачеху ня привяду". Отзывчивай на чужую бяду и помошчь, то да... а у друзьях - я да Лешай от и были. Лешай помоложе, у их тама свои дела были, у гражданскую. Я не вникав, а что хорошай, то да, уся деревня горюеть, што який хозяйственнай мущина пропал. Я от маракую, може, и объявится, кагда наши прийдуть, ну ня верю я, што он сгинув. Тольки мы с Егоркой никому и не гаворим за няго, время вишь якое, от как людишки у суровых моментах проявляются...

– Тот же Еремец - наши як отступали, батарея тута на бугру оставалося, усе полегли, ай как жалко было, молодые усе, жить да детишков рожать... ён же, паскуда, помогал хоронить, а через два дня хлебом-солью немцев устречал. А Егорша, наоборот - ругал втихаря усе порядки, власть не любил, а як немчура прийшла - усе, ненавидить и ждеть не дождеться наших!

Николаич слушал деда, что-то пропускал мимо ушей, что-то, наоборот, запоминал накрепко - старики, они наблюдательные и усякую мелочь быстрее углядять, а такие мелочи частенько спасали жизнь.

Пришла баб Маня с улицы, сказала, что дедов друг Лешай до Зомберга пошел. Дед облегченно перекрестился:

– От и хорошо, ён мяне ещё третьего дня обешчал принесть дубовый брус для круга, нияк ведь не подбярем подходяшчее. Леший после комендатуры сразу же зашел к Ефиму, отдал кусок дерева, уже в форме круга. Осталось хорошо зачистить шероховатости шкуркой и можно собирать крупорушку.

Николаич повеселел:

– Ну этак я быстро управлюсь, завтра утречком и приладим на место все.

Баб Маня шустро поставила на стол немудрящее угошчение - мелкая картошка в мундире и квашеная капуста с четвертушками антоновки.

– Мань, можа..? У хорошай компаньи-от?

Баба поворчала себе под нос, но покопавшись, достала бутылку темного стекла и отлила из неё в баночку, добавила туда кипяченой воды и разлила в три щербатые кружки.

– Ефим, чего это ты свой НЗ решил достать, небось, ещё довоенный?

– А чаго захотелося-то?? Намедни подслухал, як немчура меж собой гутарють - хреновые дела у их под Сталинградом, я, не как яго... а, не ахвиширую, что разбираю почти усе на их собачьем языке, не гаворють - а чисто лають ведь. Так кажуть - Айнкесселюнг, зекс армее, фон Паулюс.
– Окружение, значить, случилось, а за такое не выпить - грех. Ну мужики, давайтя -За Победу!

Леший, посидев немного, пошел до Крутовых. А Ищенко еще часа три занимался с мельничкой, слушая разговорившегося деда. Довоенная настойка на чистом спирту язык хорошо развязывала, крепкая, зараза, получилась.

А у Крутовых Леший, обняв Варю, негромко гудел ей в ухо:

– Ну будя, будя, не горюй, девк, все наладится, вот увидишь!

– Ох, Лавр, может, и наладится, да только...

– Тут, Варюха, мы с тобой бессильны что-то изменить. Одежонку свою покажи-ка мне, придется долго идти, чтобы ноги не застудила в чоботах.