Соседи

— Вам сейчас не о четках следует помнить, а пить боржом, — строго сказала Эрна Генриховна.

И когда на следующее утро к ней пришла его дочь, она повторила еще раз:

— Ему нужен боржом!

Дочь Скворцова, худощавая, рано увядшая блондинка с прозрачной, желтоватой кожей и бледно-голубыми глазами, похожая на постаревшего ангела со старинной открытки, слушала ее и кивала:

— Да, да, понимаю...

Он уже поправлялся, уже ходил по коридору, кутаясь в чересчур широкий для него застиранный фланелевый халат. Иногда присаживался в коридоре возле телевизора, с интересом смотрел различные передачи, но в то же время строил из себя пресыщенного эстета, небрежно цедил:

— Нет, друзья мои, как хотите, а это не искусство...

Очень хотел, чтобы к его словам прислушивались, чтобы ценили его мнение. Был несколько честолюбив, ну и что в том такого?

Был... Странное дело, только что вышагивал по коридору, отпускал не всегда смешные остроты, как он называл их, «мо», вынимал из холодильника бутылку боржома, наливал боржом в стакан, умоляюще поглядывал на Эрну Генриховну: «Голубушка, домой хотца, когда?» — садился за стол в палате, со вкусом разворачивал свежую газету. Он любил читать газеты первый, потом уже давал читать другим.

«Странное дело, — размышляла Эрна Генриховна, по-прежнему стоя у зеркала, глядя в него, но уже не видя себя. — Казалось бы, за долгие годы и на фронте, и здесь, на гражданке, можно было бы привыкнуть к смерти. Я же врач, скольких мне пришлось провожать в последний, как говорится, путь! Разве я переживала когда-нибудь так, как сейчас? Можно подумать, что Скворцов был мне близким человеком? Что он, мой родственник или я дружила с ним давно? Нет, нет и нет! А вот, поди ж, казалось бы, еще один летальный исход, еще один среди остальных, но не могу примириться. Не могу, и все тут!»

Ей вспомнилась дочь Скворцова, ангелок с бледно-голубыми глазками. На этот раз глазки были красные, опухшие.

— Как же так? — спрашивала она. — Папа был уже совсем хороший... — Губы ее дрожали, по щекам катились слезы.

Нянечка Домна Петровна, дольше всех работавшая в больнице, сказала, глядя на нее:

— Как ни говорите, дороже отца у нее никогошеньки на всем белом свете...

— А вы откуда знаете? — удивилась Эрна Генриховна.

Домна Петровна взглянула на нее светлыми, утонувшими в морщинах глазами.

— Откуда? Откуда. От разговора.

— Какого разговора? — не поняла Эрна Генриховна.

— Самого простого. Говорила с дочкой, все как есть поняла...

Домна Петровна вздохнула от глубины души и поплелась по коридору в угловую палату, откуда уже доносился чей-то настойчивый, долгий звонок.

«Она говорила, а вот я ни разу не удосужилась, — подумала Эрна Генриховна, провожая глазами старуху. — Я всегда как-то сверху вниз смотрела на эту поблекшую худышку, а ведь у нее своя жизнь, свой мир, дорогой и нужный лишь для нее, и свои какие-то печали, и радости, и горести. Домна Петровна поговорила с нею и все узнала о ней и поняла ее так, как следует понимать другого человека, а я, а мне до нее не было дела, не было и нет...»

Эрна Генриховна еще раз посмотрела в зеркало и увидела свои тугие, хорошо промытые щеки, маленькие в коротких ресницах глаза.

«У Илюши тоже короткие ресницы, — подумала она. — Но на этом наше сходство кончается, он другой, с ним легко. Как это Валерик сказал о нем? Рукастый мужик. Он не только рукастый, он теплый. И он всех жалеет...»

Она провела ладонью по своим волосам, нахмурилась, потом лицо ее прояснилось. Подумала о том, что как ни говори, а ей повезло: встретила, пусть даже и поздно, хорошего, прекрасного человека, который любит ее, немолодую, некрасивую, по правде говоря, жестковатую, неженственную. А он любит. Он сказал ей однажды:

— Мы будем стареть вместе.

Таша, старая фронтовая подруга, как-то спросила:

— Он в самом деле искренний?

И она, Эрна Генриховна, ответила уверенно, непоколебимо:

— В самом деле, безусловно.

Он оказался легок на помине. Вдруг вырос рядом с ней.

— Вот и я, — сказал, — привет!

Она изумленно воззрилась на него:

— Это ты? Неужели?

— Собственной персоной. А что в том такого, позволительно спросить, поразительного для тебя?

— Я не слышала, как ты вошел.

— Ты о чем-то задумалась. О чем же?

— Ни о чем, а о ком. О тебе.

— И что же? — спросил он. — К какому в конце концов пришла выводу?

— В общем, к положительному.

Он засмеялся, но тут же разом оборвал смех.

— Что с тобой, Эрна?

— Со мной ничего.

— Ну, я-то вижу, говори, что случилось.

— Со мной ничего, — повторила она. — Умер Скворцов, сегодня ночью, как раз в мое дежурство.

Его лицо мгновенно стало серьезным.

— Скворцов? Это тот, кто лечился у тебя чуть ли не в течение десяти лет?

— Он самый. Лет восемь подряд бывал у меня, недавно мы его оперировали, и вот...

Он взял ее руку в свои ладони, поднес к губам, но не поцеловал, а стал тихо дуть, словно пытаясь согреть с мороза. Она глянула на его озабоченно склоненную голову, и на миг стало словно бы легче.

— Пойдем сядем, — сказал он. Обнял ее, осторожно усадил на диван. Сам сел рядом с нею. — Что было, то было. Не мучайся, не грызи себя.

Эрна Генриховна заплакала, прерывисто повторяя сквозь слезы:

— Пойми, я думала, что все самое страшное позади... Все позади... все, все...

Он молчал, только гладил ее по голове и по плечу.

Глава 17. Рена и Симочка

Первой принесла эту новость Ирина Петровна. Правда, давно уже ходили слухи, что дом забирают под гостиницу, а всех жильцов переселят кого куда, но, как это часто случается, слухи то разгорались, то снова гасли, и тогда о них быстро забывали.

Но на этот раз, кажется, все уже было определено и досконально решено: к весне всех жильцов выселят в различные районы Москвы, а в доме, которому надлежит стать гостиницей, начнется капитальный ремонт.

— Все получат отдельные квартиры, — сообщила Ирина Петровна. — Это мне сказал инспектор жилуправления, я с ним случайно познакомилась, он в нашу фирму приходил договориться насчет няни, так вот он сказал, что это абсолютно точно. Конечно, на центр рассчитывать не приходится, наверно, будем жить в разных Свибловах и Медведковах, зато в отдельных квартирах...

Кто радовался этому известию, кто слегка даже огорчался. Семен Петрович был, в сущности, и рад и не рад. Он сильно постарел в последнее время, его частенько мучил радикулит, и не хотелось думать, чтобы не расстраиваться, о том, как-то придется добираться из какого-нибудь отдаленного района до редакции.