SoSущее

— Чего это вас, дядь Борь, на Толстого свело?

— Толстого? Это которого, недососок?

— Ну, который граф.

— Молодец, не зря кооптировали. Они оба графья были.

— Точно. В школе проходили. Эй, трое толстых, оба ко мне.

— Хамишь, адельфос аморалис. Как тебе еще на сосало не наступили.

— Дядь Борь, не хамлю. Это же анекдот такой.

— Анекдоты на вечер оставь. У нас… — произнес Платон и остановился, потому что его речь разрезал громкий звонок, похожий на те, которые надрывно звали на урок в незапамятные советские времена. — Скоро интродукция, всю рудиментальную базу мы уже, конечно, не разберем, но на лоховище тебе взглянуть надо, — быстро сказал Платон и стал кого-то выискивать в зале. Видимо, не обнаружив носителей лоховища в прямой видимости, Платон потащил Рому в боковой придел.

— Это что, главный рудимент лохоса? — спросил Рома наставника.

— Типа того.

— А они об этом сами знают, что у них рудимент такой имеется?

— Знают, только называют они его по-другому. — Платон пристально взглянул на недососка, раздумывая, не рано ли открывать ему тайну подчинения… — Совестью называют. У лохоса наличие этого рудимента — предмет гордости, ну, примерно как у пигмеев кольцо в носу. К тому же, как тебе известно из лекций по этнографии, для носителей кольца все не окольцованные считаются, варварами, немыми, дикарями, зомбаками, а если не считаются, то попросту игнорируются как бытийствующие субъекты.

— Ну и козлы они, лохи эти, — вставил Рома — оскорбленный представитель отряда сосунков.

— Ты мне тут классификацию не ревизуй, не Линней поди. Козлы — это отдельный вид. Если успеем, я тебе их перед отбоем опишу. Лохос, заруби на носу, — гораздо хуже, потому как визуально в обычном состоянии сознания их видовой орган неразличим.

— Он что, как и сосало, внутри находится?

— В том-то и дело, что нет. Снаружи.

— Не видел ни разу, — озадаченно произнес Рома в то время, как Платон опять стал вертеть головой.

— А ты вон туда погляди-ка, — сказал он, вытягивая руку в направлении одиноко стоящего человека.

— Это тот, что с бородкой клинышком? — спросил Рома.

— Ну да, Иван Никифорович Недоволин.

— Он что, лох?

— Не совсем, Иван Никифорович как бы двуликий, только рангом пониже. Родился лохом, потом в ренегаты подался, теперь вот оборотнем стал.

— С лоховищем?

— С лоховищем, разумеется. Иначе не видать было ему собесов в годы оны. Ну что, видишь что-нибудь?

— Не-а, — честно признался Рома, рассматривая невзрачную фигурку.

— Совсем ничего?

— Чисто, вообще.

— Ну, подойдем поближе.

Они подошли к Иван Никифоровичу Недоволину. Он насторожился и слегка втянул голову в плечи. На этом жесте Платон больно ткнул Рому в бок.

— Видишь? — прошипел он.

— Не-а, — честно признался Рома.

— Ну, смотри, не видишь, что ли, почему он голову пригнул?

— Сутулый, наверное.

— Сам ты сутулый. Лоховище у него о-го-го какое, хотя он и выдавливает его неустанно. Бедняга. Такое еще лет пять рассасываться будет.

Они сблизились уже настолько, что обсуждать внешний вид чиновника стало неприлично.

— Иван Никифорович, — преувеличенно радостно воскликнул Платон.

Иван Никифорович еще сильнее втянул голову в плечи.

— А теперь? — обращаясь к Роме, прошептал Платон.

Рома что-то проблеял в знак отрицания, и Платон повернулся опять к Ивану Никифоровичу.

— Не выдавил еще? — участливо спросил он.

— Да осталась пара капель. Не сцеживается никак.

— Про пару капель ты это загнул, Никифорович. Тебе еще давить и давить. А ты опозориться пробовал? Говорят, позорище болезненно весьма, но зато уж помогает так помогает.

— Да куда уж позорнее, Платон Азарыч, с таким агрегатом в наше время ходить.

— Куда?! — с задором вскричал Платон и, схватив одной рукой что-то невидимое, но весьма прочное над левым плечом Ивана Никифоровича, вскочил ему на спину. Двинув пятками чиновные бока, он пришпорил обладателя лоховища, да так, что тот понесся по столовой галопом, успев, пока его не задержали, опрокинуть два стола и сбить одного овулякра. Когда прыть Недоволина стала угрожающей для церемониала Больших Овулярий, в дело вмешались териархи: Ширяйло грозно зашипел, а Сахим даже выдвинул кончик ширы, и это гипнотически подействовало на Ивана Никифоровича — он пошел шагом, скромно потупив голову. Когда они поравнялись с Ромой, Платон, не слезая со спины вспотевшего чиновника, спросил:

— Ну что, разглядел лоховище?

Рома понимал, что оно находится примерно там, куда опирался зад наставника, но видеть его он не видел. Поэтому и сказал честно:

— Нет.

Не слезая с Ивана Никифоровича, Платон протянул правую руку с согнутым указательным пальцем к верхней губе своего мюрида. Рома послушно выпятил сосало на добрые четыре пальца. Вот они-то, но не абстрактное мерило, а конкретные жесткие и сильные пальцы Онилина, и схватили его за губу, да еще дернули так, что у Ромы искры из глаз. Он даже взвыл от боли. Но когда темнота в очах спала, он наконец увидел Его. Увидел! Оно, лоховище, росло над лопатками Недоволина и было похоже то ли на две половинки какого-то кожистого моллюска, то ли на обрезанные и общипанные крылья. В раскрытом состоянии лоховище напоминало удобное седло. В нем-то и расположился теперь Платон. Но, о диво, розово-кремовые остатки таинственного органа росли и за спиной наставника. Именно из-за них Платон часто наклонял вперед голову и потому казался сутулым.

— А теперь? — спросил Онилин.

— Теперь все как на параде, дядь Борь.

Платон соскочил с лоховища Иван Никифоровича и пожал ему руку.

Недоволин выглядел если не счастливым, то возбужденным — на все сто. Его глаза блестели, щеки играли адреналиновым огнем. Но взгляд Ивана Никифоровича все же был виноватым, как у сытого кота, который без разрешения съел всю оставленную на столе рыбу, но в силу всеобщей семейной любви излучал уверенность в том, что наказать его никто не осмелится.

— Какие две капли, Иван Никифорович, — укоризненно покачал головой Платон, — это у меня еще две капли, — он завел руку за спину, — тебе же выдавливать и выдавливать. Посмотри на себя, ты же торчишь от гона, как токсикоман какой. На тебе еще ездить и ездить. Бросай это дело, не заметишь, как лоховище так отрастет, что последний низар запрягать начнет.

Иван Никифорович смотрел в пол. Видимо, Платон говорил правду. Суровую, но объективную. С трудом он поднял глаза и, стараясь глядеть прямо, дал торжественное обещание:

— Исправлюсь, Платон Азарыч, выдавлю, до последней капли гаду выдавлю.

— Дай Богг тебе сил для пресса твоего, — то ли серьезно, то ли с издевкой сказал Платон, и они оставили Иван Никифоровича наедине с его больной разбушевавшейся совестью.

— А вам это зачем? — осторожно спросил Ромка наставника.

— Что это? — не понял Платон.

— Ну, как, это, эта… совесть. Зачем вам пережиток такой?

— Дурак ты, Рома, а еще в двуликие метишь. Ты на себя в зеркало смотрел в ИСС?