SoSущее
Шрифт:
Где-то слева от их стола послышалось утробное хихиканье. Платон повернул голову и воткнулся взглядом в стекла очков, спрятавшихся за тремя линиями кожистых оборонительных валов. В стеклах, как в иллюминаторах, расплывались большие карие глаза. «И откуда эти полунимики [115] взялись?» — недоумевал он, оглядывая странную пару, сидевшую за столом. Картина была фантастической. Огромные аморфные тела полунимиков так облегали ажурные стулья, что казалось, висели в воздухе, точно воздушные шары. Платон перевел взгляд на компанию красно-коричневых — те презрительно смотрели на источник сарказма. В ответ на молчаливое презрение смех за столом полунимиков усилился, затем перерос в «ха-ха» с кашлем, а кашель сменился диким грохотом падающего тела в сопровождении воплей, чертыханий и кое-чего покрепче.
115
Полунимики —
— Коммуняки проклятые, даже стулов после себя нормальных не оставили, одни кучи, — голос шел откуда-то из телесных руин, похоронивших под собой шаткую стульную конструкцию. Эти обертоны ни с чем не перепутаешь. Скрипучая инвектива, несомненно, принадлежала Новодарской из племени матеро-анархистов, а неловкая помощь в виде пухлых протянутых ручек — экономо-синдику Гайдавору.
Эти матерые полунимики, эти половинки разделенного демдрогина [116] , так и не смогли, в отличие от описанного тезкой Онилина, расстаться и пойти своим муже-женским анархо-синдикалистским путем. То ли демиург был навеселе и чикнул не в том месте, то ли притяжение по причине немалых масс оказалось больше расчетного, но факт есть факт — полунимики наотрез отказались разбегаться на Уставную дистанцию и в то же время соединиться обратно не могли по причине критических размеров разделенных половинок. Так и хихикали, смехом жили — не тужили. «Только на хера их сюда взяли? — недоумевал Платон. — Не с красно-коричневыми же воевать? Куда им… Но и стулья ломать — не призвание, однако».
116
Демдрогин — если разделить его аналогично андрогину (андрос — муж. р., гина — жен. р.), получится доселе невиданный пол — демдрос. Следовало бы его ввести и в нашу версию реальности, чтобы не путать с «мужчиной обыкновенным». — Вол.
Конец этой фарсовой интермедии положил третий звонок. Новодарскую с Гайдавором он застал в странном, почти парадигмальном объятии, которое, с поправкой на сегодняшнее время тоталитарного либерализма, вполне могло бы вдохновить как автора «Рабочего с колхозницей», так и творца-антипода мухинского шедевра на Парижской ярмарке 37-года — столь же монументальное творение Торака с его чисто арийским союзом [117] . И вот, утвердившись вертикально, эти люди новейшего демократического типа стали искать глазами источник раздавшегося объявления, а нижней частью лица — место, куда бы сплюнуть. Потому что из динамиков, развешанных в зале, лилась бархатная, но не для демушей [118] , речь братской весталки:
117
Торак и Мухина — известные скульпторы, правильнее морфогены («придающие форму» — греч.) времен расцвета Э4С. — №.
118
Возможно, сокращение от «демократических ушей», нельзя исключить и в значении специального устройства для фильтрации речи наподобие бирушей. — Вол.
— Дорогие товарищи, овулякры и ооциты, недососки и сосуны, старшие начала и младшие элементали: загребы и заглоты, дыхачи и огничи, — через несколько минут в галерее церемоний начинается интродукция кандидата в олеархи-сосуны, ооцита-недососка с реестровым номером сорок девять. Просьба убрать за собой посуду и проследовать на церемонию.
Рома с учителем послушно встали и, собрав в стопку алюминиевую утварь, направились к окошку с надписью «использованная». Почти поравнявшись с
красно-коричневыми, они застали за их столом следующую картину: сидящий между Негудом и Номилом Пронахов как-то подозрительно разглядывал стакан с киселем, застрявший в его руке на полпути ко рту. Номил, поглаживая жидкую седую бородку, уговаривал его отведать халявы, аргументируя, что неудобно как-то отказываться от скромного, но все же угощения. Платон замедлил шаг. Пронахов, не опуская ложки, молчал.— Это же пародия, — наконец-то просветлел он в лике и голосе, — на святые дары. Плоть и кровь, каша и кисель, белое и красное… — разглядывая дары, размышлял вслух Моцарт духовного сопротивления, — красное… Красное! — сказал он резко, точно спичкой чиркнул. — И кто из вас знает, из чего сварен этот кис-эль? — загадочно вопросил он, выделяя из продукта суффикс «эль», как из какого-нибудь Сама-эля, только неопознанного чина и звания. — Саша, — повернулся он к Негуду, — не известен ли тебе Кис из демонических начал?
— Кис, — лихо начал Негуд, — Кис, — повторил он и затормозил. — Может быть, Кисс, с двумя «с», тогда Кисс-эль — бог поцелуя. А поцелуй — обмен пневмой и душой-дыханием «ка». А если «кисс» — «поцелуй невинности» — и в основание позвоночника, — это толчок, это пробуждение кундалини. Была еще группа KISS, тогда мало кто знал, что это аббревиатура: Kings in Satan Service.
— He то, Саша, не то, — подустав от «нехорошей» конспирологии, вынес вердикт Пронахов, — не цепляет твоя каша-акаша, — заключил он и посмотрел на остановившегося перед ними Платона с учеником.
— А вы что думаете, Платон Азарович? — спросил он, обращаясь к ним.
— Не стыдно, Александр Авдеич, — сказал Платон, никак не ожидавший того, что испрашивать секреты Братства будут непосредственно у их хранителя. — Забыли, что на шаббате пьют? На крови, на крови киселек, нежто товарисчи соли не почуяли? — спокойно признался он и, повернувшись к Роме, тихо, но разборчиво, словно продолжая прерванный разговор, произнес:
— Конденсация ультрасуггестивного поллюцинажа в эгрегориальный некрономикоз [119] . — И пока Рома открывал рот, чтобы возмутиться, он взял его за локоть и почти поволок прочь. Когда они отошли, он расцепил объятия.
119
Действительно, период не для профанных мозгов. Вот жалкая попытка перевода: «Выпадение ультравменяющего спермоистечения на тонкий духовный уровень смертоименитства». — Вол.
— Теперь спрашивай или возмущайся, — разрешил он ученику.
— И правда, на крови? — не скрывая восторга, дивился недососок. — Я не распробовал что-то. Добавку можно попросить?
— Ну, какая кровь на халяву, Рома? Это я так, сочинителю помог, мучается же, — признался Платон и, отвернув голову в сторону от опазиционеров, рассмеялся.
— А эта, конденсация… некроза, или как его там, это о чем?
— О чем — через неделю узнаем.
— А сейчас? — настаивал недососок.
— Сейчас не узнаем.
— Почему, секрет?
— Никакого секрета. Я сейчас и сам не повторю того, что сказал. Эта шелуха с меня иногда сама по себе отлетает. То ли шутка, то ли утка. Но в каждой шутке есть доля утки. Смотри, как Негуд за ней поплыл, — сказал Платон, едва заметно кивая в сторону представителей «красного смысла».
— А он — повторит? — удивился Рома.
— Не только повторит, но и объяснит, как все это страшно… Страшно контринициатично.
— А он откуда знает?
— Почем я знаю, откуда он знает, может, вещает через него кто.
— Дядь Борь, а, дядь Борь, а на каком он языке гониво свое втирает?
— Кто?
— Ну этот, с бородой, Негуд, кажется.
— A-а, это феня традиционалистская.
— Вот бы научиться такой.
— Брось, бесполезняк это. На этой фене начнешь «за долю» — кончишь на Гиперборее какой-нибудь с шишом в кармане и ветром в голове.
— Платон Азарович, — понизив голос, словно бы перед чем-то оправдываясь, обратился к патрону ученик.
— Ну, — отозвался мистагог.
— А вот вы говорили, что как-то держали парочку писсателей… ну, в домашних условиях.
— Ну, говорил, — согласился Платон.
— А вот этих вот, если завести, как, думаете, приживутся?
— Не советую, один клопот с них в доме.
— Клипот, вы хотели сказать, — поправил Рома.
— Клипот, предание тебе в ухо, сколько раз говорить, ниже Царства находится, а клопот — в доме. Понятно?
— Абсолютно, — согласился Рома.
— Ну, то-то же, — смягчился Платон и, свернув с учеником в галерею интродукции, неожиданно столкнулся с самим Спонсоросом.
Этого еще не хватало.