SoSущее

Вид сцепившейся в рудиментальном объятии парочки пьянил не хуже сорокаградусного напитка, поэтому Платон действовал решительно и без всяких упреждающих действий. Уже опробованный легкий удар по копчику заставил Рому широко раскрыть рот. Оттуда сразу же выпал подбородок принцессы, а ученик, потеряв равновесие, неожиданно подкосился в коленях и стал оседать. Если бы не наставник, — сидеть ему на полу. Платон так же решительно подхватил Ромку под спину и, не дав сказать ни слова, потащил к служебному входу в зал представлений.

Втолкнув его в дверь, он зашипел:

— Я ж тебе сказал, побереги сосало для интродукции.

— Эм-мм. Ум-мм… — мычал недососок, причмокивая сильно распухшим рудиментом.

Они прошли в слабо освещенную комнату, в которой одна стена была наглухо завешена черной плотной тканью, а ее центр занимало возвышение, на котором стояло большое кресло, отдаленно напоминающее трон, и перед ним была еще одна завеса, с небольшой дырой в центре.

— Садись, — подтолкнул он ученика.

Рома сел, и Платон подкатил кресло ближе к завесе — так, чтобы дыра находилась в сантиметрах двадцати от Ромкиного рта. Потом он подошел к ряду выключателей на стене и стал ими щелкать. Свет зажигался то за, то перед возвышением, включались и выключались небольшие прожекторы, нацеленные в пространство перед креслом с недососком. Наконец нужная конфигурация световой партитуры была найдена: в то время как нижняя площадка освещалась хорошо, кресло с сидящим на нем Ромкой погрузилось в тень. Только из дыры в завесе выходил острый луч света, создавая необходимое напряжение в сцене представления.

Теперь его очередь. Он прошел в небольшую каморку за троном, оказавшуюся гримерной. Там он облачился в длинную пурпурную мантию, водрузил на голову похожую на папскую, только семиярусную митру, и, надев простую венецианскую маску — золотого младенца, — преобразился в настоящего первосвященника. Обдав золотыми бликами ученика, мистагог снова направился в каморку и вернулся оттуда с тем, что Ромке показалось палкой, а на самом деле было жезлом с набалдашником в виде четырех женских грудей, увитых змеями. Покачав тяжелым, судя по плавности хода, посохом, Платон вернулся к выключателям и погасил основной свет. Следующий щелчок привел к тому, что раздался звонок, настоящий, пронзительный, школьный, и вслед за ним пополз вверх тяжелый занавес, открывая извилистую галерею, выстроенную из обтянутых черным крепом щитов. Вход в галерею находился слева, — так что стоящий за неофитом мистагог мог видеть всех входящих на церемонию.

— Запомни, в среднем по десяти секунд на каждого, получаса должно хватить, — торопился сказать он, завидев первого посетителя на входе. — Порядка в очереди нет, степень вовлеченности разгадаешь сам, — частил Платон. — Да, — воскликнул он и полез рукой под подиум. — Вот, возьми, — и протянул предмет, сильно похожий на вантуз.

Предмет и в самом деле был обыкновенным вантузом.

— Это же сортиры чистить! — удивился Рома.

— Кто борзеть будет, особенно артизаны какие или перверты, ты их репеллентом этим, — быстро шептал Платон.

— И что, любого? — еще больше изумился Рома.

— Любой обязан стерпеть от входящего в Храам, а как дальше повернется — от твоего чутья зависит… — Платон на мгновение умолк и через секунду торжественно продолжил: — Его первососательство, арканарх совершенного двулиния, адепт пневматического монетаризма, крепость свобод, крейсер надежды, Тот Соррос Негоген Ата! — И ком восхищения прокатился в нем.

Несравненный Соррос дослушивал свое представление уже перед завесой, стоя на первой ступеньке подиума и помахивая хвостом. Неожиданно легко он преодолел еще две и просунул руку в сияющую дыру.

Прошли первые десять секунд… вторые, время приближалось к минуте, но пятнадцатый номер только закатывал глаза и часто дышал. Платон нервно прокашлялся — арканарх очнулся и вызволил руку из Роминого сосала. Покачиваясь, он медленно сошел вниз, издавая странные звуки, и Платон успел разглядеть, что у него влажным оказался не только указательный, но и средний палец. Соррос так и шел, разглядывая свои персты, словно те были не его анатомической частью, а бесценным даром, сокровищем, обретенной драгоценностью, которую следовало беречь и любоваться ею, и прятать от других, но уж никак не вульгарно ею пользоваться. Платон подождал, пока спина арканарха исчезнет за первым поворотом правого отсека лабиринта, и с силой ткнул жезлом деревянный подиум.

Дверь открылась, на входе появился следующий адельф.

— Его мерзейшество, кавалер-ренегат ордена четырех измен, трижды овулякр, дважды кандидат-на-входе, ооцит-журнаш, лауреат премии Чернослова, Виссарион Распиз… Распез… — Платон, не сумев с первого раза вытолкнуть из себя фамилию журнаша, набрал воздуха в легкие и аккуратно, по слогам, выговорил: — Рас-пи-дзе.

Сверкнув стеклами очков, фаллобразная фигура Распидзе проворно вонзилась в лабиринт и, покачивая бедрами, мелкими шажками, но при этом очень быстро, зашагала к заветной цели… «Те же чресла, — отметил Платон, — но порода — не та».

Меж тем чресла уже стояли перед подиумом.

— М-да, — произнес журнаш и поставил ногу на первую ступеньку.

Серебряный наконечник Платонова жезла впился в дерево в сантиметре от ноги нахала. Распидзе, побелев от ужаса, послушно снял ногу со ступеньки и протянул вялую руку в световую дыру. Из-за завесы раздалось недовольное хмыканье, но недососок Устава не нарушил — закатившиеся глаза журнаша — тому порукой.

Этот сам не уйдет, справедливо решил Платон и грохнул жезлом еще раз. Распидзе, повинуясь рефлексам, отдернул руку, да так быстро, что вслед за ней из сияющего отверстия выглянуло влажное сосало неофита, еще больше напугав журнаша.

Этот второй стук жезла за стеной зала представлений восприняли как сигнал — и через мгновение косяк света уже прорезала тень следующего участника церемонии. А Распидзе, пребывая в нерешительности от незнания правил церемонии, все еще стоял перед завесой вопросительным знаком — с опущенными плечами, присогнутыми ногами и вытянутой в сторону дыры головой. В его небритой физиономии, с раскатанными влажными губами и выдающимся вперед челюстным аппаратом, было какое-то неуловимое сходство с ретро-картинками 30-х годов, на которых изображали не в меру усердных трубачей, и Платон, глядя на короткие перебежки его глаз за стеклами очков, подумал, что у этого, наверное, тоже сосало имеется, только недоразвитое, больше для стыда, чем для удовольствия. Оно-то, пробужденное актом со стороны Ромы, видно, и не давало покоя журнашу. Поэтому Платону пришлось легонько ткнуть жезлом в мягкую сердцевину Распидзева бедра, отчего тот качнулся и, озираясь на грозный наконечник посоха, покорно зашагал прочь. Глядя на возвратно-поступательные движения кисельного афедрона Распидзе, Платон глубоко вздохнул — ему стало жаль теории избранных к служению стегн, рождающих духовных чад. На Распидзе теория провалилась. Если Негуда еще можно было внести в скрижали мифоделов, то ооцит-журнаш к этой касте ничем, кроме своей задницы, не прикасался.

Меж тем двери снова приоткрылись, и в проеме на кривоватых ногах появилась сутулая фигура майора правозащитных войск Ковалева Адама, в красных рейтузах, белых тапочках и черном коротком балахоне с капюшоном. На шее епископа болталась пеньковая веревка с выразительной и какой-то средневековой по духу петлей. Майор правозащитных войск шел так, словно бы все время открывал левым плечом невидимую дверь, к тому же он приволакивал правую ногу, и Платон с возвышения разглядел, что на ней болтается кандальный обруч с обрывком цепи. И тут он понял, кого изображает Тимурович, — смесь двенадцатой и девятой фигур старшего расклада. «Непорядок», — задумался Платон и вдруг спохватился — он все еще не представил неофиту майора.

— Его левачество и верхоглядство, его кликушество и критиканство, протектор оплаченных истин, дворник сада свобод, зять либералий [126] , тесть недовольства… — Платон остановился, перевел дух и, набрав в легкие воздуха, почти выкрикнул: — Итак, перед нами майор правозащитных войск, герой минората, кузнец двух стандартов, Адам Тимурович Ковалев!

Ковалев, слушая Платонову тираду, меж тем приблизился к трону. Фирменная кривоватая усмешка майора, искорежив его и без того лягушачий рот, уступила место зэковскому покашливанию. Классического граненого стакана с водой под рукой не имелось — поэтому Ковалев вдохнул крахмал свежевыстиранного балахона и сказал:

126

Либералии — праздники в честь Либера Патера, бога плодородия в Др. Риме, носившие оргиастическую природу. Употребляя термин «зять либералий», Платон, возможно, хочет сказать, что Адам Ковалев женат на одной из дочерей праздника свободы, обратившей его в свою веру. — Вол.