Совершенные лжесвидетельства

Будь благословен и еще изреченнее — приключенческий коридор, чье речное значение — нести сбор дверей восемьдесят пятого года… этих убывающих, рубежных, запретных и народных, дремотных и бессонных, порочных, швыряющих в пекло и исцеляющих… и — необретенных… Одни двери успеют быть пронесенными — на синем настиле сумерек, а другие — уже на звездах.

Корнет-а-пистон! И мы устремлены к корнетисту. И лучшая Елена, и непревзойденный М. с нами.

Уцелеет ли рука, сохранит ли себя — написавшая, что непрочный из корнетистов, но достоверный Георгий, или тот, кто расходует наше нашествие, не предпочтет — лучших? Дивных, божественных, жить, жить! — а жизнь и вкусна аттракционами, эскападами, а в скудной среде — сочной прорисовкой и скромным обаянием эффектного жеста, как расфранченными бутербродами на французских батонах… Он целует лучшей Елене пальчики, а мне — чинное и отстоящее: пожалуйте, сан фасон, друг мой! — и подхватывает лучшую на руки и кружит по комнате, скосив коварные голубые глаза — на непревзойденного М.

— Входи, входи, непревзойденный М.! — приглашает он. — Тенор с манерами баритона.

— Только оставьте оперный словарь, — снисходителен непревзойденный М.

— Я отобью у тебя эту восхитительную женщину. Завтра же схожу в парикмахерскую и подстригусь. А знаешь ли ты, непревзойденный М., как я бываю впечатляющ, едва подстригусь? У меня сразу вырастает челюсть. Всмотрись, непревзойденный М., как нежно эта женщина обняла мои широкие плечи! Скоро она начнет рыдать обо мне ночами и кусать уголок подушки. Жевать, подгрызать? Она уже почти влюблена в меня. А ведь я еще интеллект ей не показал!

Он развлекается, он — Жорж, добросердечный повеса, и куда до него непревзойденному М.! Но трагедия талантов: конфузно влечься — к кульминациям и талантливо не заметить умеренные предметы, рассеивающие мотивацию к жизни. В надежде, что тихо сойдут на нет. Впрочем, авторским великодушием я охотно расставлю круг его интересов, вознаградив — плотной любовью ко всему, что дышит… что под горло набито вздохами, поставив на место просевшей справедливости — творческие причуды и… часы пошли. Надеюсь, не встанут с моим последним словом. Он смотрит в нас голубым рентгеновским оком и неизменно зрит достоинства. Упрятанные тем глубже, чем острей его взгляд…

— Я был безумно влюблен — всего раз в жизни, в пять лет… Поведать ли одну из моих любимых историй? — спрашивает он. — Всякий раз разбивающую мне сердце! — и солнца глаз его садятся в печаль. — Я жил в маленьком городе, в деревянном доме над Волгой. Мы с бабушкой спали наверху, под треугольным потолком, под крылами почти одних и тех же птиц… Бабушка читала мне на ночь Андерсена. И лето дарило мне волшебные сны. Волнующие, как датское королевство. Я просыпался от звуков: утро перебирало голоса чаек, стрижей, ласточек и низовых петухов, перемещенных на шпили ветра… А с каким звуком налетают на крышу облака? Подайте мне взбитые сливки, лучше — в клубничном сиропе, и я посмею приблизить вас к эху этого звука. Великое не звучит — из пустоты… Трава внизу скрипела утренними жемчужными застежками и блекнущими светляками, и пересыпались из мгновения в мгновение листья, и чашки полоскали горло шумной голубизной, и шуршала мука, это пекли для меня сдобную птичку… Пахло пудрой от бумажных тел Ганса и Христиана, и дозревающим пирогом, и зноем деревянного дома, мокрой зеленью и большой рекой. А потом раздавался особенный звон, такой дальний и легкий, и бабушка шла наискосок через комнату и говорила всегда одну фразу: «Лиза пришла». Так звали нашу молочницу. Я никогда не видел ее, но представлял себе прелестную нимфетку… пардон, сказочную девочку Элизу из Андерсена, с отважными голубыми глазами, в платьице с кружевом. А потом бабушка возвращалась и приносила мне еще теплое молоко в большой чашке в горохах, и приносила сдобную птичку с изюминками вместо глаз. Сначала я съедал изюминки, а потом всегда хвост, и последними — крылья, запивал молоком и был безумно влюблен. Я давал себе слово, что завтра утром, когда Элиза придет опять, я встану, и побегу вниз и увижу ее, но наступало утро, и я почти просыпался, и опять слышал сквозь сон поющие голоса и прикосновения того лета, и бабушка шла наискосок и говорила: «Лиза пришла», — а я никак не мог окончательно выскользнуть из снов…

Но однажды я все-таки проснулся — я пробудился от всяческих иллюзий — однажды и навсегда. Уже в конце лета, когда падали яблоки, и роса звучала иначе, в ней проскальзывала августейшая фальшь… Я проснулся, сбежал вниз и настиг бабушку у калитки — как раз в тот миг, когда она расплачивалась с молочницей… — и глубочайший, горчайший вздох. — Лиза была — неохватная рыжая девка, вся в оспе, красная от натуги, она сидела на рыжей траве, обняв толстыми коленями бидон, наливала алюминиевым черпаком молоко и костерила своего мужика, который вчера был пьян, и позавчера был пьян и снесся в сенях — с трехлитровым сосудом малосольных огурцов. Вообразите ли, как я рыдал весь день напролет? Боже мой, столько слез я не выжал из глаз за всю жизнь!

Он сидит на диване, «Беломор» фабрики «Ява», и не дай-то Бог не «Дукат», а от ваших сигарет мы кашляем, и нежно обнимает лучшую Елену.

— Ну-с, доблестные морпехи… или я — не в том слое? Доблестные стукачи-дятлы, расклевали свои пишмашинки? — и смеется. — Вы думаете, наше дело — угрюмо тонуть в дыму и жать не то на педали, не то на клавиши, и на всех блазнится — буква «я»? Большая жатва, наш жанр — общение! На лестницах, на базаре, на ипподроме, на отколовшейся льдине, мешая свистящим шепотом — поэтам несчастья! Наполняться чужими мгновениями, потому что свои — кустарны. Прожить десять жизней, чтоб подписать десять строк! Я произнес: прожить, а не прожечь? А вот когда прожег — тогда закрылся, сел за стол и за час отбил. И все.

Время безупречно, как золотая вода… чья это золотая вода? Зимы? Нет, это уже — весенняя вода… Но мы почти не рассеялись…

— Вот ты, непревзойденный М., который вариант войны и мира выколачиваешь? Семнадцатый? Двадцатый, с новейшими завоеваниями? Усильным, напряженным постоянством я наконец в искусстве безграничном достигнул степени высокой… Ты жаждешь степеней и славы, а зачем? Что — слава? Однажды я брал интервью у актера Гениального, это же гениальный актер! Дернули мы с ним водочки и сделали визит в одну компанию. И в этот вечер он заболел встреченной там прекрасной пастушкой. Ей бы с ума сойти от счастья! А она предпочла ему — пастуха, погрязшего в сальной мускулатуре, с головой легче бараньей. Я спрашиваю: киска, ты соображаешь, что ты делаешь? Это же ге-ний! Всю жизнь бы подружкам хвасталась! — а она: — Ну что я могу поделать, если мне пастух больше нравится?.. Вот так, непревзойденный М., давай, насиживай войну и мир.

— И на этот раз было несколько интересных актерских работ… — произносит непревзойденный М.

С давних пор здесь стоял пруд весны… Здесь стояли золотые отсветы какого-то инструмента. Сиринкса, корнета-пистона… Если даже и медные, то пламенели и скользили к превосходству над словом. И отольют из них или из просьбы сочинившего сей инструментарий — несколько батальных «Георгиев», чтоб украсили телогрейки из ползущего хаки и душегрейки, уже украшенные ожогами.

— У меня кончилась бумага. И черт с ней…У каждого автора должен быть свой читатель, — объявляет он. — Кон-крет-ный! У непревзойденного М. это — все человечество, ему есть чем наставить человечество, а у меня одни азбуки. Мысли мыслей уже произнесли, остальные доскажет непревзойденный М., а я, как Господь или как пресный ханжа, я еще не выбрал стиль, буду провозглашать заповеди. На новом материале — на заборе. И знать своего читателя в лицо: тысяча и один — прошедшие и маляр, который красит забор. Он домалевывает его до последней доски, точнее — дочитывает, а на последней доске: «Продолжение следует» — и он хватает кисть и в ярости мчит обратно. И снова мажет, и вызубривает все до единой… А потом я встречаю его в толпе, вон, кепочка набекрень, я иду на вы с рукой-лодочкой — для благодарственного рукопожатия. «Ну как, старик?» — довольно кричу я. А он глянет на мою протянутую трудягу, размахнется, чтоб остудить жаждущее восторга ухо мое… но тут вспомнит кое-что из заборного — и сникнет: «Эх ты, одно слово — Гога. Идем, хоть кружкой пива угощу тебя, что ли…» Чем не сюжет? Купите за маленькую с сырком!

Мы впускаем в речь наставника, мэтра, что заходит в пенсне свербящим глазом — или чем-нибудь другим свербящим — и сличает наши поражения и победы, и доволен: он почти снял нас с мертвой точки… но сегодня раскрывал секреты мастерства на дому — конкретным подмастерьям, он давал мастер-класс единоборства с вирусами, а потом старый фат — в пледе, а может, в хитоне, но с температурой за пазухой — провлачился в кухню, врете, врете, бросал он на ходу, художник не так беспомощен, как вы, не так травояден, и заварил жидкий чай — возможно, работал на контрапунктах.

— Кстати о говорящей детали. О консерватизме ея… — говорит непревзойденный М. — Свезли маэстро при всех пожитках и обстоятельствах — на укрупнившуюся квартиру, и он тут же повелел оттянуть письменный стол — в самый дальний от окна угол. На ту же позицию, что и в предыдущей жилплощади, хоть та была коротка, и на столе Маяковским сидело солнце… Вот как являет себя консерватизм! Даже неброские факты — рок. Ни сдвинуть, ни взглянуть с другой высоты, занизить объём — и вообще срыть. Зато — доходно таранить лбом и кровавить родное тело. И укалывать режим обеденной вилкой.

Он чистит корнет длинным шарфом, белым, летающим, и пробует музыку.

— Мы живем, как моль, правда? Моль вещи ест — и мы. Да здравствует есть — дух! — и встает, он сегодня Георгий.

— Как-как вы сказали? — священным шепотом переспрашивает непревзойденный М.

— Так в детстве говорили мне эмигранты из Шанхая. Соседи сдавали им комнату. Интеллигенты, несколько языков, а старик кончал духовную семинарию. Гера, говорил мне шанхайский репатриант, мы живем, как моль. Моль вещи ест — и мы. Только и можем, что распродавать свои вещи. Слушай, непревзойденный М., ты не смог бы жить, как они? С утра пообедают — и с тех пор весь день ничего не едят. Только чай пьют. Не кофе, а чай и чай… — он стоит у стены, смеется, два пальца в жилете. — Ну, непревзойденный М., если б ты согласился отныне не утешать свою плоть, я пожаловал бы тебе — половину солдатского «Георгия»! — и продувает корнет, все на свете перепутал, из завтрашнего водевиля играет, все на свете…