Совершенные лжесвидетельства

Но тут Великий Город прошел… Возможно, замкнули его не обратные стороны домов и изгороди, сбитые сплошь из дорожных посохов, но сужающиеся круги песка или снега в стеклянном конусе весны, или расходящееся недоразумение, ведь для всех других Великий Город продолжался — в той же славе! А для него исполнилось вечное изгнание. Ветер продавал каждый шаг несчастного — скрипам и грохотам и грозился вырвать с корнем его здешние дороги и отстричь все коммуникации… И в ночь отъезда — о, какие снились ему свободные, безбилетные сны! Стоявшие в вертикальных на вираже бульварах, которые он покидал… В садовых ветвях, подписавших зеркало кофейного магазина… Как цеплялись его руками за подтяжки меридианов — на брюхе раскрученной в стене великана-глобуса! Стучались — в трехэтажный градусник, чтобы несчастный отравился не долгим изгнанием, а быстрой ртутью… Сны бронировали сновидца парапетами и скрывали его за пьедесталами каменных гостей и меж слезами на Соборной площади… градом осаживали на дно метро… Видели бы вы сны сего Бесстрашного! И хотя вы не знаете действующих лиц, да, да, лучших, кто делает революционные шаги или проматывает богатство дебютных идей, кто клянется ему в любви и крепит клятву ко лбу — губами, омоченными вином прощанья, потому что, как жены Цезаря — вне подозрений, и прочий белый накал страстей… пафос прозрачен. Вот моя путевка на серебристый лайнер, на зеленую почти стрелу, вот чемоданы, вот обстоятельства с подписью и печатями, приказ, обет, горящая рекомендация на стене, и ясно: мне невозможно остаться, но, видите ли… я не могу уехать! Лучше вздерните меня на первом суку, и пусть под моими башмаками болтается улица с одной стороной. Бывают улицы, у которых только одна сторона. Ее имя — Лучшая.

Бывает дом в шестнадцать этажей — огромный голубой том, и построенные от трав до облак окна — все зажжены и распахнуты в вечер апреля, чтобы в рамах встало много людей — самые-самые… В лучший свой час, когда молоды и смеются, отмахнувшись от украсивших шпингалет пиджаков, и говорят и спорят… и гул их веселых голосов где-то вверху сливается в весеннюю музыку…

Я не могу! — кричит он и прячет крик в одеяло, в дыру на обоях, в дым, в сомнительные тетради… новы, кто отсматривает его сны и видит комнату на трех — не так китах, как чемоданах, назначенных — в кому провинции, в табор темных улиц, вы можете помочь уложению… И вы пинком отбрасываете сытую чемоданную крышку и гоните оттуда взашей — скомканные облачения, книги и цепи букв. И укладываете, заботливо скатав в свитки, ближайшие улицы Великого Города, и распихиваете в щели меж домами — шапочные начала дальних… а бесстрашный отъезжающий взирает с отвращением — в осиное гнездо минут и с медленным сочувствием — на вас. Он достает заветную бумагу из-под риса, и разглаживает и начинает сверять, все ли вы уложили, у него, оказывается, есть опись:

Двор — 1. С баскетбольной авоськой приусадебных листьев и с маленькими птицами через край.

Песочница — 1. Уходящие в песок копья грозы.

Скамейки — 2. На желтой — смеющийся М. с бутылкой «Хванчкары», еще не имеющей дна.

Вышедшая из снега или выброшенная из горящего времени — старая мебель: потерявшие дверцы кусты-тумбочки и кусты с зеленеющими венскими спинками…

Голуби — 4…

— Три индиго и белый с коричневым хвостом, — подчеркивает он сухо. — Кстати, не забудьте дорогу до булочной! — и зачитывает из-под требовательного пальца:

а) комиссионный магазин;

б) магазин «Фрукты — Консервы»;

в) сберкасса и «Ремонт мебели»;

г) длинный бросок асфальта вдоль чужого двора, над которым играют «К Элизе»… Вероятна пианола.

д) женщина в черном бархатном берете, трижды спросившая дорогу в больницу… она прижимала к себе кулек с апельсинами и смеялась, и вытирала уголком кашне слезы, и опять смеялась…

А дальше, что дальше? — спрашиваете вы.

Отъезжающий удивлен, возможно, потому что дальше — что-нибудь… булочная со сладостными ржаными батонами — тмин, изюм… Или — наполненный счастливой прогулкой парк. Или весна, весна… чье волшебное имя отчего-то загадано ему — живой картиной: фасадами грандиозного ампира, под которым — раскатившаяся до горизонта эспланада и засеяна солнцем и сиянием воздуха… И яростна синева, и неисчислимы люди, переходящие поле площади…

Но тут ваш взгляд высвечивает перышко — коричневое и белое — на отпахнутой чемоданной корке, а лучшая часть приемной родины, уложенная в чемодан, еще не вскарабкалась… И это означает, что когда-то… Да, а после всё вытряхнули и положили скомканные облачения, книги и так далее, смотреть выше.

— Один врач, окулист или… не помню, он тоже задал мне престранный вопрос: скажите, вам никогда не приходилось видеть себя со стороны?.. — и Бесстрашный вздыхает: — О, нет… к несчастью, ведь это, я полагаю, не худшее зрелище? Великий Город, ныне зовущийся для всех — Потерянный Рай, потому что его больше нет. Теперь он — только пейзаж моей души.

Все в понедельник, ибо что только ни случается — в понедельник! А за понедельником наступает воскресенье, и брандмейстеры выстраивают на бульварах команды бравых подкопченных деревьев в черных, завитых кверху усах и в сияющих касках солнца… Струи пены, изобразившей снег, или снег, восходящий к пене и к пожару времени… Так в тексте, написанном много лет спустя, дабы возвратить меня — в любезный мне восемьдесят пятый, минуют волю автора страх и плач — о стремительно сгорающем времени, что отпущено нам — вместе… Вереницы безнадежных пожарных метафор… И наросты текучих абрисов — каприз памяти… Впрочем, все — подражание, копия, а оригинал хранится в надежном месте, например, в бессмертной душе.

Если бы солнечный луч, петляя сквозь ветви и свивая кольцо, мог звучать, он звучал бы — как корнет-а-пистон за моей дверью. И врывается безумный трагик, он же — периодический безумец, и имя ему… ну, конечно — Гера, чуть-чуть не хватает до Геракла, до подвигов, двух медных букв — на метро проездил. У него револьвер в руке, тусклый черный ствол с полным барабаном, он стреляет в пышноусого в полосатом купальнике — обои, тушь, и расстреливает караул бутылок, охраняющий плинтус… выстрел — в пишущую машинку: наши красные от стыда боевые «Унисы»… И три пули методично посылает в меня. А последнюю — последней дрожащей рукой — себе в висок! Неслыханное везение на русской рулетке — мимо!

Он кричит — внезапно повеселевшим голосом:

— Пора, пора! Рога трубят! Псари в охотничьих уборах… — и подбрасывает свое хитрое оружие и опять заряжает теми же пулями. — Помилуйте, дружок, вы все не приоделись? До сих пор — в дезабилье?! — и срывает с вешалки мое пальто, он и сам уже в куртке, и высматривает что-нибудь с теплым днищем мне на голову — сковородку… или это матросское?.. Банку, нет, нет, котелки временно не в моде… а вот коробка, фасон квадратный, академический… — Мы опаздываем в Сокольники. В Сокольники! Я буду читать вам «Графа Нулина», а вы — пить пиво и хрямать креветок. Когда-то у меня была любовница, умопомрачительная, роскошная! Она обожала такие дешевые словечки — хрямать, клево, атас, чувак, если б ты не вошкался… А кто украсит нашу компанию? Мои слушатели? Выходит барин на крыльцо, все, подбочась, обозревает… Непревзойденный М.? Его довольное лицо приятной важностью сияет… Способен ли он расслышать чужую душу? Проблемы графа Нулина? Пожалуй, средний Кук…

Он наслаждается моим кислым молчанием, а после — кислейшей репликой:

— Ты зовешь его Кук?

Он невинно бросает:

— Мне кажется, я съем этого пытливого. Если не посмеет сглодать себя сам… Сколько вы будете вошкаться, друг мой?

Мы шагаем долгой солнечной дорожкой сквозь тающий, ускользающий лес — ускользающий от зимы и тающий посреди весны. Здесь выменивают прошлое на будущее, и спешно — поднимающихся столбцом сизарей, что вот-вот разлетятся, на сизые столпы сосен, а эти — на столбы ворот, на незнание, которые из них пара — и составляют вход. Створчатый кавардак, позволяющий переходить то в одно, то в другое время, или — праздник разночтения… Березы и клены, что прочитаны мойщиками окон, зажав в щепотках мешочки старых семян и листьев, полируют воздух до зеркального блеска и смывают раздел горизонтали и вертикали… Так что ели, нагруженные фигурой читателя-полотера, коньковым ходом скользят в высь… И разнеженная на солнце вода, и мелькнувшие на кое-каких ее волнах утки, и мелькнувшие на некоторых последних — изумрудные головы… Средний Кук восхищен полднем леса, он восхищен дивной природой, которую торжественно поднесли ему на день рождения, он фразирует прочувствованно и с выражением, возможно, даритель — еще рядом, надо поощрить его тонкий вкус и за редкую щедрость и жертвенность расплатиться… И к глазам поднести и — на вытянутой руке: как выполнено таянье снега! — импрессионизм! — раннефиолетовый, созревший оранжевый… Вот сейчас посадят Кука на рога идущие из чрева земли медные зеленые звери…

Здесь — вкрадчивый голос трагика:

— Дивный весенний лес! Сколько у него невест, все березы в белом — его, его… Не напоминает ли этот лес — грандиозную сцену из Феллини: он собрал вместе сразу всех своих любовниц… сразу все березы… Кук, приходи сюда завтра с девой-газелью, можешь ты раз в жизни изменить маме? Дева будет скакать от тебя и виться меж стволами, а ты, обуян неистовой резвостью, помчишься за ней! И она подлетит к березке и будет кружиться вокруг ствола, вот так! — и, зацепившись рукой за березовый ствол, он кокетливо кружится. — Смотри, смотри, Кук, вот так, правда, мило? И тут ты сграбастаешь ее в лапы и потащишь в кусты…. — он декламирует: —Так иногда лукавый кот, жеманный баловень служанки, за мышью крадется с лежанки: украдкой, медленно идет… — он подкрадывается сзади к среднему Куку и продолжает: — Полузажмурясь подступает, свернется в ком, хвостом играет, раздвинет когти хитрых лап — и вдруг бедняжку цап-царап…

И внезапно опрокидывает степенного, говорящего с вескими паузами среднего Кука в снег… о, почему в тысячу быстрых языком и счастливых — скоростью слов и легкостью непременно вкрадется — изрекающий, окружающий каждое — пробелами, наполняющий томящей значительностью… и опять опрокидывает, и пришлепывает снежные эполеты ему на плечи.

— Посадить для тебя здесь гелиотропы и амариллисы? Или строгие монохромные кусты?

Отныне средний Кук осторожен, он переходит полуденный, импрессионистский лес — по границе между белыми и зелеными волчками с неверным кружением, одни — на вырост, другие — на старый круг… Меж издержавшейся зимой и полураскрывшейся весной, по невидимой просеке недовоплощения…