Совьетика

Это же чувство "другого" , незнакомого было у меня и когда мы посещали её подругу – недавно овдовевшую протестантcкую фермершу. У большинства из них – родственники и крепкие семейные связи с Шотландией и Англией. До сих пор. Я думаю, что очень жаль, что североирландские протестанты живут так замкнуто и не пропагандируют свою действительную культуру (например, те же шотландские танцы!) для "широких масс" : ведь действительно, если посмотреть на поверхности, то кажется, что единственным проявлением "культуры" северных протестантов являются воинственные оранжистские марши. Много говорят в последнее время и о наличии у здешних протестантов своего языка – так называемого "ольстерско-шотландского", хотя на деле на нем никто практически не говорит. Это своего рода местный диaлект английского, который распространен среди них даже менее, чем южноафриканский африкаанс среди африканеров. Но похвально уже то, что люди развивают что-то свое. Ведь это здесь они называют себя "британцами", а во время поездки в Англию, к их негодованию, заслышав их акцент, англичане называют их всех "ирландцами"…

Но Вэнди не стала бы негодовать по поводу этого. Она очень хорошо выразила для меня самочувствие стольких многих здравомыслящих людей из её общины в этом меняющемся мире, – после своей поездки в Лондон.

– Я стояла и смотрела на военный оркестр около королевского дворца, когда он вдруг заиграл ирландские мелодии. И во мне проснулась гордость – нашу музыку игрaют! Я из этих родом мест!

И именно в этих простых её словах – хотя она, вероятно, сама того не подозревает – свидетельство того, что у Ирландии будущего, единой Ирландии, есть вполне серьезный шанс на мир и равенство для всех её граждан.

Мама и Вэнди быстро подружились – даже не зная языка друг друга. А вот в самом городке маме показалось очень скучно…

– Зато здесь природа красивая, – сказала я,- В конце концов, мы же не развлекаться сюда приехали…

– Ты только с партизанами своими здесь не связывайся, – сказала мама, увидев окруженные колючей проволокой полицейские участки с вышками и военные «броневички». По советским понятиям, конечно, это выглядело дико. – В Дублине -это другое дело, а здесь не надо!

На очередь к специалисту – невропатологу, самому здесь известному нам все-таки удалось Лизу записать (помог другой терапевт – после того, как он ее увидел). Ждали мы приема почти полгода. Я возлагала на него большие надежды, тем более, что этот невропатолог работал и в Лондоне, и даже в Париже. Но нас ждало очередное разочарование. Никто не ждал от него, разумеется, чудес, но нам хотелось хотя бы получить полный диагноз и прогноз на будущее, плюс какие-то лекарства.

Маленький, похожий лицом на Донатаса Баниониса, доктор этот больными совершенно не интересовался. «Он сидит, а денежки идут… ой какие крупные деньжищи!»- казалось, что эта песня была написана про него. Даже у нас в постперестроечной России врачи проявляли еще – видно, по привычке!- большее участие к пациенту, чем он: «А давайте вот это попробуем… А если не поможет, то вот это… а знаете, еще хорошо вот такая травка помогает…»

Западные врачи не знают ничего ни о каких травках – «это мы не проходили, это нам не задавали». Больше того – у них, как у героев Аркадия Райкина, пришивавших к костюму пуговицы, «узкая пс-лизация». То есть, специализация. Например, данный доктор специализировался по эпилепсии. И диагноз мог поставить и лечение назначить только в отношении нее.

– А как насчет восстановления речи, поведения, каких-нибудь лекарств для активизации коры головного мозга?- забросала его вопросами и названиями лекарств моя мама, проштудировавшая дома все медицинские энциклопедии и посетившая с Лизой всех, каких было только можно у нас дома врачей. Он только виновато улыбался и разводил руками: ни об одном из этих лекарств, известных у нас любому мало-мальски квалифицированному невропатологу, он даже ни разу не слышал. Даже латинские их названия ни о чем ему не говорили – ведь это «светило» специализировалось только по эпилепсии, а все эти лекарства не имели к ней отношения… Таких же специалистов, которые были знали как лечить не одно, а все возможные поражения головного мозга и чего при них ожидать, тут просто-напросто не существовало. Такое здесь дают образование.

Я посмотрела еще раз на его жалкое, затюканное лицо (он был католик, а они среди врачей были в меньшинстве), и мне даже жалко его стало. Бог с ним, пусть хоть от эпилепсии Лизе что-нибудь выпишет. И сделает скан. А мы будем продолжать искать, где ее лечить.

Скан он тоже делать долго не хотел и упирался – это дорого стоит, да зачем это вам?… Пришлось на него как следует поднажать – и он в конце концов сдался…

… На работе я по ночам бродила, чтобы не заснуть, по интернету – и нашла там информацию о кубинском лечебном неврологическом центре. То, что рассказывалось там о нем, после западных «экспертов» казалось сказкой. Вот бы куда отвезти Лизу!….

Для самих кубинцев лечение там было, естественно, бесплатное, а для иностранцев из стран Третьего мира – со значительной скидкой. Я жила не в стране Третьего мира, но это не значило, что у меня были такие деньги. Ни родных, ни знакомых с такими деньгами у меня тоже не было. Я написала по электронной почте на Кубу, объяснив нашу ситуацию, и стала ждать ответа….

Жизнь постепенно опять входила в колею: неделю я проводила в Дублине, неделю – дома. Если, конечно, можно считать это нормальной жизнью: тот, кто сам не работал в ночную смену, возможно, думает, что она оставляет тебе возможность заниматься чем-то другим днем. Думала так и я, пока не попробовала, что это такое. Мои биологические часы были совершенно сбиты с толку: спать хотелось круглые сутки, вне зависимости от того, сколько часов мне удавалось подремать днем. Ездить домой каждое утро после ночной смены у меня не хватало физических сил, и я договорилась с Адрианой, что я смогу спать после работы днем у нее дома – на диване в зале. Все девочки днем работали, и я вроде бы никому не должна была помешать. Я только спала там – не ела, не мылась и не смотрела телевизор. Наступало утро, я завтракала блинами с кофе где-нибудь по дороге с работы на автобус до Клонсиллы, садилась в него – и сразу же забывалась тяжелым сном, даже если на мне были наушники, в которых гремела музыка… С трудом заставляла я себя проснуться ближе к конечной остановке. Ватными ногами, не чуя под собой земли добредала до Адрианиного дома. У них в доме была сигнализация, и я очень боялась, что спросонья забуду ее отключить, когда открою дверь. Там я снопом сваливалась на диван и спала часов до 4: надо было успеть уйти до возвращения моих бывших коллег по работе – опять же чтобы никому не мешать. Таким образом, с половины пятого до 9 вечера мне еще надо было где-то слоняться, и я зачастую приезжала на работу раньше времени, особенно в плохую погоду, и сидела там – что вызвало в банке (естественно, за моей спиной) многочисленные пересуды…

В выходные, когда девочки-итальянки были дома, я после своей ночной смены уезжала домой на Север. Уже стало тепло, и я часто отсыпалась после работы дома во дворе в гамаке… Я уставала до такой степени, что ничего вокруг не видела и не слышала: только заворачивалась поплотнее в одеяло, вдыхала свежий морской воздух и засыпала – до самого последнего автобуса обратно. Гамак слегка раскачивался на ветру…

Было нелегко, но я крепилась. В свободную от работы неделю старалась развлекать маму и Лизу как могла – скоро уже мы объехали весь Север так же, как в свое время объехали весь Юг. Помню, как мы первый раз втроем оказались в Дерри: нас очень удивила дешевизна тамошней гостиницы (нам даже предложили роскошный номер- люкс с отдельной комнатой с телевизором и стерео-центром). Только когда мы до Дерри добрались, поняли мы, в чем было дело: это был день одного из парадов Мальчиков-Подмастерьев – здешних оранжистов. Здровенные в летах «мальчики» маршировали в католическом центре города, а католическая молодежь забрасывала их и полицию бутылками с зажигательной смесью. Конечно, ни один нормальный человек в Дерри в такой день не поехал бы – отсюда и снижение цен! У мамы разгорелись глаза при виде побоища:

– Ух ты… Никогда такого не видала! Ты иди с Лизой в гостиницу, а я пойду посмотрю…

Отговорить ее мне не удалось: мама пристроилась сбоку к телегруппе CNN и сделала вид, что она с ними… Вернулась она где-то через полчаса, разгоряченная увиденным:

– Дома расскажу- никто не поверит!

Все это время я наблюдала за теми же беспорядками по экрану телевизора в гостиничном номере – в прямой трансляции…

Иногда удавалось мне заняться и чем-то для себя: например, посещать в течение недели летние курсы ирландского языка в северном Белфасте, в летней школе МакКракен. Правда, это была, к сожалению, рабочая неделя – и мне пришлось ездить в Белфаст из Дублина на поезде после ночной смены, заниматься там целый день на языковых курсах, а потом ехать обратно на работу. Спала я только по дороге туда и обратно, в поезде.

Эта летняя школа ежегодно открывает свои гостеприимные двери в северном Белфасте, в местном клубе в районе Нью-Лодж, прославляемом в стольких республиканских балладах. Названа она так в честь брата и сестры МакКракен, Генри Джоя и Мэри Энн, посвятивших свои жизни делу освобождения Ирландии в конце XVIII века. Здесь можно пройти интенсивный курс ирландского языка, ирландских танцев, музыки и песен, драмы, прослушать лекции, посвященные языку и культуре обеих традиций Севера Ирландии – ирландской и ольстерско-шотландской. Ирландский язык считается очень трудным. Однако нет ничего невозможного для тех, кто по-настоящему хочет выучить его. На занятия в Школу МакКракен ходили люди самых различных возрастов, и не только из Белфаста: многие специально приезжали из графства Даун, из Дерри, из Арма и других городов. Обстановка в школе была типично ирландская – очень непринужденная, после каждых 3 устных уроков, на которых учили основам разговорной речи, устраивался "урок пения", с изучением ирландских народных песен. А завершались занятия проведением интернационального вечера, с участием представителей групп этнических меньшинств, населяющих Белфаст: китайцев, индусов, арабов, африканцев…

– Не секрет, что в сегодняшней Ирландии традиции сохранения в повседневном употреблении ирландского языка сильнее всего вовсе не на западе страны – в Коннемаре, как часто думают иностранцы, а на её севере – и, в частности, в Западном и Северном Белфасте, где отношение к языку политизировано, а его знание помогает людям сохранить и подчеркнуть свои корни, свои традиции, свою историю, – рассказывал мне один из преподавателей школы. – Ирландский язык из нас в буквальном смысле слова "выбивали" веками, почти 8 столетий. Родители заставляли детей учить дома английский, потому что это был единственный способ выжить, хоть как-то продвинуться вверх по жизненной лестнице. Учителя в школе давали родителям домой деревянную табличку, и если ребёнок дома говорил по-ирландски, родители били его и отправляли его на следующий день в школу с этой табличкой на шее, чтобы об этом знали все… Там ему от учителей доставалось еще раз. До сих пор у ирландцев – даже тех, кто хочет выучить язык – существует к нему двойственное отношение. Ирландский был "языком бедноты", признаком "отсталости" – и подсознательно многие люди, особенно в Ирландской Республике, до сих пор стыдятся пользоваться им. Не помогло ситуации и то, что против языка выступил в свое время такой великий ирландец , как Даниэль О'Коннелл – "Освободитель", помогший католикам добиться эмансипации в прошлом веке, а настоящей катастрофой для "Гэлтахт" – районов страны, где ещё говорили по-ирландски, стал в середине прошлого века "картофельный" Великий Голод, унесший жизни более миллиона ирландцев и вызвавший массовую эмиграцию из страны, особенно с её Запада. Возрождение ирландского языка в качестве разговорного в Белфасте было связано непосредственно с движением за гражданские права конца 60-х годов. Многие взрослые люди, никогда не знавшие языка, взялись его изучать. В отличие от Ирландской Республики, где язык этот изучается в школах (хотя и в пассивной форме: говорят, что ничто так не губительно для изучения его, как те абстрактные, оторванные от жизни методы, которые применяются там!), на Севере таких школ не было. Они начали создаваться по инициативе и на деньги, собранные родителями детей. Государство до самых 80-х годов отказывалось их финансировать и даже сейчас оказывает весьма ограниченную поддержку. Причины, конечно же, политические – ведь ирландский язык стал своего рода оружием республиканских заключенных в британских тюрьмах: они общались исключительно на нем, для новичков устраивали курсы; многие стали даже писать целые поэмы по-ирландски, как, например, республиканский герой Бобби Сэндс, который выучил язык самостоятельно…