Совьетика

В конце беседы социальные работницы убеждаются, что Марину лучше без перчаток не трогать – можно уколоться. Но будет ли ей от этого легче в будущем? Зная здешние нравы, мне трудно это утверждать.

Они оставляют нас вдвоем, и Марина делится со мной всем тем, на что я уже теперь перестала обращать внимание, но что так бросается в глаза новоприбывшему из нашего уголка света человеку. Как отвратительно-кровожадны западные телепрограммы ("даже у нас такого ещё нет!"), как идиотски глупа здешняя реклама ("девушка радостно снимает с себя в парке трусы и размахивает ими над головой.. Угадайте, это была реклама чего? Оказывается, открылся новый ботанический сад!"), как никуда не годится здешнее образование ("каждый год экзамены делают все легче и легче, а требования к детям все снижают, чтобы их не травмировать").

Это она ещё, как врач, к счастью, не сталкивалась со здешней медициной! …

Я вышла из приюта в подавленном состоянии. Домой ехать не хотелось, тем более, что меня там никто не ждет. Вместо этого я пошла на набережную и села там на лавочку, прислушиваясь к шуму морских волн…

****

…После первого судебного решения я временно работала в дистрибуционном центре компьютерной компании – и считала дни до того дня, когда органы опекунства возьмутся наконец-то за наше дело. Сонни, несмотря на все его бравирование, кажется, рассчитывал не на такой поворот событий. Да, если разобраться, приятного в этом было мало для нас обоих – посторонние люди будут копаться в нашей с ниим жизни и выносить судьбоносные для нашего ребенка решения только на основании впечатления, которое они от нас получат… Мне это казалось совершенным абсурдом, каким бы ни был исход дела. Но хуже всего из нас всех, конечно, все равно было Лизе…Мысль об этом точила меня изнутри как червь.

То, что я работала, здорово мне помогало собраться с духом и не сойти с ума. На работе некогда было смаковать собственные страдания, а после работы я так уставала, что, по крайней мере, могла нормально засыпать. Не говоря уже о деньгах, которые я откладывала – нам с Лизой на будущие билеты до России…

Коллеги мне попались хорошие, в душу не лезли, хотя я буквально в 2-3 фразах посвятила их в свое положение вещей: ведь надо же будет с работы отпрашиваться, когда Совет начнет свое разбирательство. Единственно когда мне становилось на работе непереносимо тяжело -это когда по работавшему у нас в офисе весь день радио начинали петь песни того времени, когда мы с Лизой еще были вместе. Например, ее любимых Марко Борсато или « Wereldmeid” Кати Схюрманн… Ну, а уж об «Unbreak my heart” я и не говорю! (Я и до сих пор выключаю радио, когда ее начинают там передавать.) В такие минуты я вставала со стула и делала вид, что мне срочно нужно в туалет – еще не хватало плакать на рабочем месте!

Наконец к середине июля я получила письмо о том, что меня вызывают для рассмотра нашего дела.

Накануне этого дня, который многое должен был решить – make it or break it, все зависит от того, какое впечатление ты произведешь – мой адвокат учила меня, как себя там вести, чтобы впечатление от меня было хорошим.

– Пожалуйста, не «катите бочку» на Вашего супруга. Что было в ваших отношениях плохого – не скрывайте, но не наговаривайте на него лишнего. Что в нем хорошего как в отце, тоже спокойно расскажите. Это зачтется Вам как плюс. Ни в коем случае не проявляйте никаких эмоций, особенно когда снова увидите свою дочку. Эмоциональный человек считается нестабильным. Ни в коем случае не плачьте, когда Вы ее увидите – я знаю случаи, когда родители из-за этого теряли своих детей. Потому что считается, что это ребенка расстраивает. Знаю, что Вам будет нелегко, но надо постараться. Вы молодец, Вы сильная, Вы сможете.

Ничего себе садизмчик! Попробуй тут не заплачь! И потом, у нас проявлениеэмоций как раз считается проявлением человечности – того, что у человека действительно болит сердце за дело или за других людей. Но нет смысла им это объяснять. Надо будет просто выплакаться хорошенько дома накануне.

Очень важно иметь хорошего адвоката. Мой собственный опыт подтверждает опыт О. Дж. Симпсона: без хорошего адвоката ты- какашка, а с хорошим адвокатом- человек…

Спасибо ей сердечное и низкий поклон за то, что научила меня тому, чего я сама не знала и знать не могла! Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы не она…

Женщина, которая встретила меня в Совете по защите детей, оказалась темнокожей суринамкой, и у меня ушла душа в пятки, когда я ее увидела: вспомнила свой печальный опыт с первым адвокатом. Но мефрау Хоохэйнде оказалась мягкой, уравновешенной и, что самое главное, стремящейся докопаться до сути дела.

Я рассказала ей все как было – не приукрашивая себя, не очерняя Сонни. Я очень хотела чтобы ей стало ясно, почему он это делает, что дело-то для него было совсем не в Лизе, а во мне. И что он сам не будет за ней ухаживать, а она очень привязана ко мне – и больше всего меня беспокоит не мое теперешнее состояние, а то, как моя девочка чувствует себя.

Сонни, оказывается, уже записал ее в школу, меня даже не проинформировав – в «белую» школу в Тилбурге, потому что он очень не хотел, чтобы она училась в типично роттердамской «черной» школе.

– Позвольте, а как же он будет возить ее в школу в Тилбург, если сам живет в Роттердаме? Значит, собирается оставлять ее на всю неделю у своих родителей? Видите сами… А вообще-то он, конечно, Лизу любит. И родители его тоже много помогали мне, когда она была совсем маленькая….

Мефрау Хоохэйнде одобрительно кивнула:

– Отрадно это слышать. Некоторые родители, с которыми мы встречаемся, только обвиняют другого родителя во всех смертных грехах. А Вы отдаете должное родительским качествам Вашего мужа…

– Понимаете, в любой истории, конечно, всегда есть две стороны. Но сейчас самое главное не это, а то, чтобы ребенок не страдал. А я могу Вас заверить, что она скучает по мне, – сказала я ей в ответ.

На прощание она объяснила мне, что будет дальше. Теперь она вызовет Сонни и выслушает его версию. А потом назначит мне встречу с Лизой – здесь, у них в офисе. Она выйдет из комнаты и будет через стекло наблюдать, как я с Лизой общаюсь, и какая у нее на меня реакция.

Со стороны, может быть, все это и звучало логично, но я чувствовала себя в тот момент каким-то подопытным кроликом в фашистской лаборатории. Представьте только себе: встретиться со своим ребенком после насильной разлуки в несколько месяцев – под наблюдением, не заплакать при этом и потом еще и под наблюдением же с нею играть… Каждый ли человек выдержит такое?

«Господи, дай мне сил!»- впервые в жизни молилась я, атеистка, про себя…

И вот настал и этот день. Я была в состоянии такого транса, после нескольких дней непрерывного себе внушения не сорваться и вести себя так, как от меня ожидается, что я действовала как бы на автопилоте.

Когда Сонни ввел Лизу в комнату, он не смотрел мне в лицо. Но и я на него не смотрела тоже – я смотрела на нее, свою дочку. Смотрела и не узнавала ее. Сердце мое сжалось, когда я ее увидела: нарядную, красивую, со стильной антильской прической – и совершенно затравленную, тише воды ниже травы. Что они сделали за эти 2 с половиной месяца с Лизой – веселой попрыгуньей, ни секунды не стоявшей на месте и вечно весело щебетавшей? Передо мной понуро стоял маленький, не по возрасту серьезный человечек. Такой же, каким был на фото сам Сонни в его возрасте. Ведь для Луизы всегда было важнее то, как ее дети выглядят чем то, как они себя чувствуют. И Лизу она теперь тоже воспитывала по знакомому ей уже шаблону.

Увидев меня, Лиза просияла, протянула ко мне ручки:

– Мама! – и тут же осеклась, посмотрела на Сонни и замолчала.

Конечно, мефрау Хоохэйнде не видела какой Лиза была раньше и потому не могла оценить весь ужас того, что я увидела. В довершение всего оказалось, что за два месяца в Лизу успели вдолбить голландский язык – я была за постепенное ее ему обучение, играючи, не забывая и других языков, языков обоих ее родителей, а теперь, глядя на нее, я была почти уверена, что ее за каждое неголландское слово бьют и плакать не велят…