Совьетика

В этом доме было гигантское количество закоулков и комнатушек. Ходили слухи, что когда-то здесь жила какая-то монашка, и что ее призрак до сих пор еще иногда бродит по коридору: женщины в подобных местах, в силу своей ситуации, очень суеверны.

В выделенной нам с Лизой комнатушке даже днем было полутемно – из-за гигантского дерева, растущего перед самым окном. А уж под вечер, когда мы прибыли в мужеубежище впервые, там было даже страшновато. Впрочем, это, наверно, оттого, что мне вообще было страшно: всю дорогу до этого дома на такси я боялась, что Сонни выскочит откуда-нибудь из-за угла на дорогу, нам наперерез. Но он был в это время в другом городе. И был уверен, что я на следующий день привезу Лизу к нему обратно, а сама уберусь восвояси, умываясь слезами. Сонни, наверно, даже предвкушал себе эту сцену. Он решил, что мой дух окончательно сломлен, и что я не посмею поступить вопреки временному решению голландского суда. Плохо же он меня знал….

Я-то уже поняла, что в этой стране суд просто будет на стороне того, кто решительнее – не захочет идти «против шерсти». Просто узаконит то, что есть. И что теперь мне только бы продержаться – и Лиза останется со мной. «Нам бы только день простоять, да ночь продержаться. ..» – говорила я мысленно самой себе. И проклятым буржуинам придется остаться несолоно хлебавши…

Кровать в комнате была двухъярусная, а обстановка – более спартанская, чем в голландской тюрьме. Но это меня сейчас волновало меньше всего. Я положила Лизу на нижний ярус кровати: она так устала, что даже не спросила, где это мы. А вот сама я долго не могла уснуть – и спустилась вниз, где было общее пространство: телевизор, кухня и тому подобное.

Все уже спали. Кроме одной маленькой и очень несчастной женщины. Француженки по имени Колетт.

Она сидела, съежившись в кресле, и пыталась смотреть телевизор. У нее были большие карие глаза – грустные, как у побитой собаки. По телевизору показывали принцессу Диану с Доди Аль-Файедом на яхте. В то время они только что стали «hot item ».

– Хорошо видеть хоть кого-то, кто счастлив, – сказала она печально, обращаясь не ко мне, а куда-то в пространство. Говорила по-голландски она с сильным акцентом и таким же тихим, почти воркующим голоском, как моя марокканская подруга студенческих лет, Фатима. Как я потом узнала, Колетт вообще говорила по-арабски лучше, чем по-голландски, хотя жила в Голландии уже много лет.

Колетт работала уборщицей – убирала туалеты в аэропорту Схипхол. Она была замужем за марокканцем, и у них были две дочки. Но здесь она оказалась одна, без них. И поэтому она не могла спать и выпрашивала у всех у кого было можно снотворное. Я не знала, что лучше его ей не давать и поделилась с ней парочкой своих таблеток: такой несчастной она выглядела.

Я никогда ее не забуду. Она рассказывала мне о своем муже такое, что стеснялась рассказывать социальным работницам – и потому они никогда не узнали, как дошла она до жизни такой, что стала глотать таблетки чуть ли не пачками. Он довел ее до этого состояния. Я смотрела на нее, слушала ее – и видела перед собой, какой я стану если сейчас сдамся и не уйду от Сонни. Ее вид и ее рассказы придали мне решимости с ним порвать.

Я так никогда и не узнала, что такое было с Колетт, что она не могла взять своих девочек с собой. Она подкарауливала их каждый день возле школы. Старшая, как я поняла, была обижена на нее за то, что она ушла из дома одна, и поэтому пойти с ней потом не захотела. А младшую она-таки «выкрала»: привела в мужеубежище через несколько дней после нашего с Лизой туда прибытия. Ее дочка была на год старше Лизы и очень на Колетт похожа.

Господи, как же Колетт была счастлива, когда привела к себе свою дочку! Какие планы она строила! Она не отпускала ее от себя ни на шаг – и гладила, гладила по голове, и крепко обнимала…. И девочка тоже была вне себя от радости. А потом вдруг почему-то Колетт велели отвести девочку обратно и оставить отцу….

Это была такая душераздирающая сцена, что ее надо было показывать всем, кто еще считает, что отцы отнимают детей у матерей якобы из любви к ним. Всем, кто еще как-то пытается оправдать это варварство, противное самой природе. Жизнь Колетт с этого дня потеряла всякий смысл, и она налегла на таблетки с новой силой. А как себя чувствовала ее девочка, мне было даже страшно себе представить. ..

В воскресенье мне пришлось позвонить Сонни и сказать ему, что Лизу я ему не верну. На этом настаивала мой адвокат – и правильно, иначе бы он побежал в полицию. Но я ужасно боялась говорить с ним и вместо того позвонила его другу Венсли, если вы такого еще помните. Венсли к тому времени сошелся с какой-то знойной голландской блондинкой, которая и взяла трубку его телефона и чуть было его ко мне не приревновала:

– А кто это? – спросила она недобрым голосом. Ну, блондинка, она блондинка и есть!

Я разозлилась

– Жена Сонни! – и она больше не задавала никаких вопросов.

Я поставила Венсли в известность о том, что остаюсь с Лизой, и попросила его передать это Сонни

– Пуст не ищет нас. Мы в безопасном месте, и мой авдокат в курсе дела.

А потом всю ночь не спала и переживала, как он там себя сейчас чувствует. Мне совсем не хотелось доставлять Сонни такую же боль, какую он доставил мне. Но он просто не оставил мне другого выбора.

В первый рабочий день – понедельник – мне изложили правила поведения в этом доме. Согласна с тем, что правила непременно должны быть. Но по сути от тюрьмы это заведение отличалось мало чем. С побитыми женщинами обращались как с существами несамостоятельными, неспособными выжить самими по себе, без направляющей и руководящей силы – социальных работников.

Их этнический состав был почти таким же пестрым, как население этого дома. Например, ко мне прикрепили бразильянку Консуэлу. Я смотрела на нее, а в голове так и вертелось: «Я тетушка Чарли из Бразилии, где в лесах много диких обезьян…»

Жилицы дома были родом со всех континентов. Кроме Австралии. Голландка среди них была только одна – молодая девочка, почти подросток, мать-одиночка.

Еще ни в одном месте я не видела столько человеческого горя на квадратный метр жилой площади, как в этом доме.

Здесь было материала на несколько сезонов для мыльных опер. Удивляюсь, почему еще до сих пор не сняли такого сериала – о подобном заведении. О больницах есть, о тюрьмах есть… Куда они только смотрят там на Западе, эти сценаристы? Столько человеческих страданий – а на них еще никто хорошенько не заработал! Это же непорядок, а?

Лиза никак не могла понять, почему мы не идем домой, а я никак не могла ей этого объяснить. Я только зареклась никогда ничего плохого не говорить ей о ее отце. И не говорила: закусив губу, отвечала, что папу мы увидим скоро. Все-таки это лучше, чем говорить, что его слопает какая-нибудь анаконда!

Лизе трудно было привыкнуть к бойким, битым уже жизнью детям наших товарок по несчастью. Когда они хотели качаться на качелях, на которых Лиза уже сидела, она бросала качели, уступала место – зачастую малышам моложе нее!- и бежала ко мне:

– Мама, побей их для меня!

Я очень боялась выходить из мужеубежища на улицу – даже в магазин. Иногда приходилось все-таки туда ездить – ведь готовили мы себе сами, и меня обычно отвозила в магазин на машине Петра. Она была такая большая и сильная, что рядом с ней было не так страшно. Лизу я никогда с собой не брала – вне стен дома ее могла забрать и отдать Сонни полиция, если бы он нас вычислил.Слава богу, она была еще слишком мала, чтобы ходить в школу! Лиза оставалась с Колетт, которая привязалась к ней и изливала на нее свои нерастраченные материнские чувства.