Советская поэзия. Том первый

‹1935›

ИТАЛЬЯНЕЦ

Черный крест на груди итальянца, Ни резьбы, ни узора, ни глянца, — Небогатым семейством хранимый И единственным сыном носимый… Молодой уроженец Неаполя! Что оставил в России ты на поле? Почему ты не мог быть счастливым Над родным знаменитым заливом? Я, убивший тебя под Моздоком, Так мечтал о вулкане далеком! Как я грезил на волжском приволье Хоть разок прокатиться в гондоле! Но ведь я не пришел с пистолетом Отнимать итальянское лето, Но ведь пули мои не свистели Над священной землей Рафаэля! Здесь я выстрелил! Здесь, где родился, Где собой и друзьями гордился, Где былины о наших народах Никогда не звучат в переводах. Разве среднего Дона излучина Иностранным ученым изучена? Нашу землю — Россию, Расею — Разве ты распахал и засеял? Нет! Тебя привезли в эшелоне Для захвата далеких колоний, Чтобы крест из ларца из фамильного Вырастал до размеров могильного… Я не дам свою родину вывезти За простор чужеземных морей! Я стреляю — и нет справедливости Справедливее пули моей! Никогда ты здесь не жил и не был!.. По разбросано в снежных полях Итальянское синее небо, Застекленное в мертвых глазах…

‹1943›

МОЯ ПОЭЗИЯ

Нет! Жизнь моя не стала ржавой, Не оскудело бытие… Поэзия — моя держава, Я вечный подданный ее. Не только в строчках воспаленных Я дань эпохе приношу, — Пишу для будущих влюбленных И для расставшихся пишу. О, сколько мной уже забыто, Пока я шел издалека! Уже на юности прибита Мемориальная доска. Но все ж дела пе так уж плохи, Но я читателю знаком — Шагал я долго по эпохе И в обуви и босиком. Отдался я судьбе на милость, Накапливал свои дела, Но вот Поэзия явилась, Меня за шиворот взяла. Взяла и выбросила в гущу Людей, что мне всегда сродни: — Ты объясни, что — день грядущий, Что — день прошедший, — объясни! Ни от кого не обособясь, Себя друзьями окружай. Садись, мой миленький, в автобус И с населеньем поезжай. Ты с ним живи и с ним работай И подними-в грядущий год Людей взаимные заботы До поэтических высот. И станет все тебе понятно, И ты научишься смотреть, И, если есть на солнце пятна, Ты попытайся их стереть. Недалеко, у самой двери, Совсем, совсем недалеко, События рычат, как звери, Их укротить не так легко! Желание вошло в привычку — Для взрослых и для детворы Так хочется последней спичкой Зажечь высокие костры! И, жаждою тепла влекомы, К стихотворенью на ночлег Приходят все — и мне знакомый И незнакомый человек. В полярных льдах, в кругу черешен, И в мирной жизни, и в бою Утешить тех, кто не утешен, Зову Поэзию свою. Не постепенно, не в рассрочку Я современникам своим Плачу серебряною строчкой, Но с ободочком золотым… Вставайте над землей, рассветы, Струись над нами, утра свет!.. Гляжу на дальние планеты — Там ни одной березы нет! Мне это деревцо простое Преподнесла природа в дар… Скажите мне, — ну, что вам стоит! Что я еще совсем на стар, Что жизнь, несущаяся быстро, Не загнала меня в постель И что Поэзия, как выстрел, Гремела, била точно в цель!

‹1957›

* * *

Мне неможется на рассвете, Мне б увидеть начало дня… Хорошо, что живут на свете Люди, любящие меня. Как всегда, я иду к рассвету, И, не очень уж горячи, Освещают мою планету Добросовестные лучи. И какая сегодня дата, Для того чтоб явилась вновь Похороненная когда-то, Неродившаяся любовь? Не зовут меня больше в драку, — Я — в запасе, я — просто так, Будто пальцы идут в атаку, Не собравшиеся в кулак. Тяжело мне в спокойном кресле. Старость, вспомнить мне помоги, — Неужели они воскресли, Уничтоженные враги? Неужели их сила тупая Уничтожит мой светлый край? Я-то, ладно, не засыпаю, Ты, страна моя, не засыпай! В этой бешеной круговерти Я дорогу свою нашел, Не меняюсь я, и к бессмертью Я на цыпочках подошел.

‹1963›

ИОСИФ УТКИН

(1903–1944)

СЛОВО ЕСЕНИНУ

…У людей, которым не по душе

кипенье и цветенье отчизны, которые

сами себя признают негодными для

того, чтобы жить и работать, нельзя

отнимать права умереть…

М. Горький

Красивым, синеглазым Не просто умирать. Он пел, любил проказы, Стихи, село и мать… Нам всем дана отчизна И право жить и петь, И кроме права жизни — И право умереть. Но отданные силой Нагану и петле, — Храним мы верность милой, Оставленной земле. Я видел, как в атаках Глотали под конец Бесстрашные вояки Трагический свинец. Они ли не рубили Бездарную судьбу? Они ли не любили И землю, И борьбу? Когда бросают женщин, Лукавых, но родных, То любят их не меньше, И уходя от них. Есть ужас бездорожья, И в нем — конец коню! И я тебя, Сережа, Ни капли не виню. Бунтующий и шалый, Ты выкипел до дна. Кому нужны бокалы, Бокалы без вина?… Кипит, цветет отчизна, Но ты не можешь петь! А кроме права жизни, Есть право умереть.

‹1926›

ГИТАРА

А. Жарову

Не этой песней старой Растоптанного дня, Интимная гитара, Ты трогаешь меня. В смертельные покосы Я нежил, строг и юн, Серебряную косу Волнующихся струн. Сквозь боевые бури Пронес я за собой И женскую фигуру Гитары дорогой! Всегда смотрю с любовью И с нежностью всегда На политые кровью, На бранные года. Мне за былую муку Покой теперь хорош. (Простреленную руку Сильнее бережешь!) …Над степью плодоносной Закат всегда богат, И бронзовые сосны Пылают на закат… Ни сена! И ни хлеба! И фляги все — до дон! Под изумрудным небом Томится эскадрон… …Что пуля? Пуля — дура. А пуле смерть — сестра. И сотник белокурый Склонился у костра. И вот, что самый юный (Ему на песню — дар!), Берет за грудь певунью Безусый комиссар. И в грустном эскадроне, Как от зеленых рек, Повыпрямились кони И вырос человек! …Короткие кварталы — Летучие года! И многого не стало, Простилось навсегда. Теперь веселым скопом Не спеть нам, дорогой. Одни — Под Перекопом, Другие — Под Ургой. Но стань я самым старым, — Взглянув через плечо, Военную гитару Я вспомню горячо. Сейчас она забыта. Она ушла в века От конского копыта, От шашки казака. Но если вновь, бушуя, Придет пора зари, — Любимая, Прошу я — Гитару подари!

‹1926›

КОМСОМОЛЬСКАЯ ПЕСНЯ

Мальчишку шлепнули в Иркутске Ему семнадцать лет всего. Как жемчуга на чистом блюдце, Блестели зубы У него. Над ним неделю измывался Японский офицер в тюрьме, А он все время улыбался: Мол, ничего «не понимэ». К нему водили мать из дому. Водили раз, Водили пять. А он: «Мы вовсе незнакомы!..» И улыбается опять. Ему японская «микада» Грозит, кричит: «Признайся сам!..» И били мальчика прикладом По знаменитым жемчугам. Но комсомольцы На допросе Не трусят говорят! Недаром красный орден носят Они пятнадцать лет подряд. …Когда смолкает город сонный И на дела выходит вор, В одной рубашке и в кальсонах Его ввели в тюремный двор. Но коммунисты На расстреле Не опускают в землю глаз! Недаром люди песни пели И детям говорят про нас. И он погиб, судьбу приемля, Как подобает молодым: Лицом вперед, Обнявши землю, Которой мы не отдадим!

‹1934›

ЕСЛИ ЯНЕ ВЕРНУСЬ, ДОРОГА Я…

Если я не вернусь, дорогая, Нежным письмам твоим не внемля, Не подумай, что это — другая. Это значит… сырая земля. Это значит, дубы-нелюдимы Надо мною грустят в тишине, А такую разлуку с любимой Ты простишь вместе с родиной мне. Только вам я всем сердцем и внемлю. Только вами и счастлив я был: Лишь тебя и родимую землю Я всем сердцем, ты знаешь, любил. И доколе дубы-нелюдимы Надо мной не склонятся, дремля, Только ты мне и будешь любимой, Только ты да родная земля!

‹1942›

ИЛЬЯ ФРЕНКЕЛЬ

(Род. в 1903 г.)

ДАВАЙ ЗАКУРИМ

Дует теплый ветер. Развезло дороги, И на Южном фронте оттепель опять. Тает снег в Ростове, тает в Таганроге. Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать. Об огнях-пожарищах, О друзьях-товарищах Где-нибудь, когда-нибудь Мы будем говорить. Вспомню я пехоту, И родную роту, И тебя за то, что дал мне закурить. Давай закурим По одной. Давай закурим, Товарищ мой! Снова нас Одесса встретит, как хозяев, Звезды Черноморья будут нам сиять, Славную Каховку, город Николаев — Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать. Об огнях-пожарищах, О друзьях-товарищах Где-нибудь, когда-нибудь Мы будем говорить. Вспомню я пехоту, И родную роту, И тебя за то, что дал мне закурить. Давай закурим По одной, Давай закурим, Товарищ мой! А когда не будет Гитлера в помине И к своим любимым мы придем опять, Вспомним, как на запад шли по Украине, — Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать Об огнях-пожарищах, О друзьях-товарищах Где-нибудь, когда-нибудь Мы будем говорить. Вспомню я пехоту, И родную роту, И тебя за то, что дал мне закурить. Давай закурим По одной. Давай закурим, Товарищ мой!

‹1941›

СИМОН ЧИКОВАНИ

(1903–1966)

С грузинского

КТО СКАЗАЛ…

Кто сказал, что будто бы мала Моя отчизна, Картли дорогая, Что, словно малый диск, она легла? Кто выдумал: мала земля родная? А ну, поставь-ка скалы сверху скал, В их серебре, в туманной пене. Орлиных крыльев шелест у виска Послушай-ка и трубный крик оленей. И крепостей на всех вершинах мощь Измерь-ка мастера глазами, Все собери ты краски наших рощ, Их в тьме времен уже сиявший пламень, Измерь-ка крылья ураганов гор, Ущельями зажатых и ревущих, Измерь-ка рек клокочущий костер, Льда купола, вонзившиеся в тучи! Рукою, что в бою закалена, Коснись ворот Дербентских, взятых в сече, Тогда откроется она, Моей отчизны бесконечность! Кто сказал, что будто бы мала Моя отчизна, Картли дорогая, Что, словно малый диск, она легла? Кто выдумал: мала земля родная?

НАЧАЛО

О стихи, я бы вас начинал, Начиная любое движенье. Я бы с вами в ночи ночевал, Я бы с вами вступал в пробужденье. Но когда лист бумаги так бел, Так некстати уста молчаливы. Как я ваших приливов робел! Как оплакивал ваши отливы! Если был я присвоить вас рад. Вы свою охраняли отдельность. Раз, затеяв пустой маскарад, Вы моею любимой оделись. Были вы — то глухой водоем, То подснежник на клумбе ледовой, И болели вы в теле моем, И текли у меня из ладоней. Вас всегда уносили плоты, Вы в погоне моей не давались, И любовным плесканьем плотвы Вы мелькали и в воду скрывались, Так, пока мой затылок седел И любимой любовь угасала, Я с пустыми руками сидел, Ваших ласк не отведав нимало. Видно, так голубое лицо Звездочет к небесам обращает, Так девчонка теряет кольцо, Что ее с женихом обручает. Вот уже завершается круг. Прежде сердце живее стучало. И перо выпадает из рук И опять предвкушает начало.

ТБИЛИССКИЙ РЫБАК

Когда в Тбилиси ночь приходит И тянет холодком с Куры, Он с рыбою живой обходит Передрассветные дворы. Блеснет ли где ночник из щели, Он — с солнцем к окнам кладовой Как будто сверх речной форели Торгует зорькой весовой. Когда в подставленную кадку Летит покупка, как в Куру, Он вам поверит без задатка — Он не купец, а гость в пиру, И вновь он шествует и шарит, Не пьют ли с ночи где-нибудь. Найдет — и ястребом ударит, К столу прокладывая путь. Шум, хохот, голос толумбаша, И весь на взводе, как курок, Рыбак встает с заздравной чашей, Подбросив шапку в потолок. Пока он пьет, от чувств прилива, Как рыба проданная, нем, Она, как тост красноречивый, Горит и ходит телом всем. А уж лучи, как в полдень, жгучи, И, их не ставя ни во что, Вздымает ветер пыли кучи, Клубя их, как штаны кинто. Валится с ног, вернувшись в хату, Рыбак, недавней встречей пьян. И спит… и видит челн дощатый, Речную зыбь, ночной туман.