Советская поэзия. Том первый
Шрифт:
‹1947›
ЖИТЬ ХОРОШО!
«Как сладко жить на белом свете!» — Я повторяю сотый раз. В лугах густые травы эти Бессмертно тешить будут нас, Антоновка на ветке свежей И девушка, что плод сорвет, Молчанье древних побережий, Немолчный гомон древних вод. «Жить хорошо!» — твержу я сотый, Двухсотый раз. Прилежный рой С гуденьем наполняет соты. Люблю я пчельник… Но порой Дивлюсь: мол, разница какая — Бык-великан в пыли прилег, А золотой пыльцой сверкая, Порхает крошка-мотылек. Я молнии люблю и громы И хлесткий ливень озорной, Когда, мучительно знакомый, Весь мир простерся предо мной. «Как сладко жить, — кричу я снова, На белом свете, где вовек Сокровищ бытия земного Один хозяин — человек!» ‹1948›
АЛИ ШОГЕНЦУКОВ
(1900–1941)
С кабардинского
ЗАВЕЩАНИЕ
Река в нетерпенье На каменных склонах Клокочет под тенью Деревьев склоненных. Родник снежногорный Звенит без печали… В лазури просторной Два облачка встали, К
‹1940›
ЯН ГРОТ
(1901–1968)
С латышского
ПОЛУОТКРЫТОЕ ОКНО
Полуоткрытое окно Ты для меня Не отворяешь, Не говоришь мне. «Вот оно, Все то, О чем ты так мечтаешь!» И облаком волос своих Меня окутать Ты не хочешь. В глазах, Как солнце золотых, Лучи не блещут мне Средь ночи… Жизнь стала бременем давно Полуоткрытое окно. ‹1944›
У МОГИЛЫ РАЙНИСА
Где Райнис похоронен, Там для души моей Как будто дом устроен В тени густых ветвей. Кто так любим народом, Тот, вечности сродни, Под вечным небосводом Живет и в наши дни. С каким ему усердьем Венки любовь сплела! Я там не встретил смерти, Там только жизнь была! Там солнце пламенело И роза так цвела, Что я спросил несмело, Кого она ждала. «Кого ты на примете Здесь держишь целый день?» И слышу: «На рассвете Поэта бродит тень». ‹1945›
ЦВЕТОЧНАЯ НОША
Подошли к реке широкой, Затопившей всю низину, — Мостик есть, да что в нем проку Он в воде наполовину. Ты сказала, что кружится Голова, но есть награда Для того, кто не боится Поступить сейчас, как надо. «Вот слепое обещанье, — Я сказал, — держись покрепче. Что нам это расстоянье? Есть ли что на свете легче?» Нас качал мосток упругий, Я шепнул тебе: «Держись-ка!» Ты свела на шее руки, Ты была ко мне так близко. Ты казалась мне цветочной Ношей — славное занятье! Я уже не помню точно, Сколько длилось то объятье. ‹1959›
* * *
Это будут лишь немногие Из тех вечерних сказов, Что сказывал в деревне Мой друг. Его года Уже клонились к закату. Но он еще был молодым, Ведь он был другом юности моей Он говорил: «Ах, если б от заката дней Уйти мне снова в юность!» Это будет лишь малая толика Вечерних сказов в деревне, Тихих, как труд И как ласка, Сказов про жизнь, Что обманывают порой, И сказов про то, Что люблю. ‹1959›
МИХАИЛ ЛИХАЧЕВ
(1901–1945)
С коми-пермяцкого
ЭГРУНЬ
Как песню спеть тебе такую, Чтоб радостью была она? Бывает: слово не найду я, Чтоб ласка в нем была видна. Тебе же нужен слог лучистый, Чтоб в сердце пел огонь живой, Чтобы глаза сверкали чистой Смородиною дождевой… День был широк. Ржаною тишью Был переполнен поля круг. Ты в этот день с победой вышла В бригаде девушек-подруг. Сверкал твой серп в руках проворных, Шумели морем стебли ржи… В глазах смородиново-черных Горели молодость и жизнь. Дул ветер легкий, Ветер южный, И улыбался небосклон. Работой спаянной и дружной Был ветер даже удивлен. О Эгрунь, девушка родная, Ты в поле, как боец в бою! Я стих внимательный слагаю, Я славлю Молодость твою. Ведь это ты огнем веселым Ведешь других, зовешь, бодришь, И звонкой песней комсомола Ты будишь Северную тишь. ‹1936›
ВЛАДИМИР ЛУГОВСКОЙ
(1901–1957)
ПЕСНЯ О ВЕТРЕ
Итак, начинается песня о ветре, О ветре, обутом в солдатские гетры, О гетрах, идущих дорогой войны, О войнах, которым стихи не нужны. Идет эта песня, ногам помогая, Качая штыки, по следам Улагая, То чешской, то польской, то русской речью За Волгу, за Дон, за Урал, в Семиречье. По-чешски чешет, по-польски плачет, Казачьим свистом по степи скачет И строем бьет из московских дверей От самой тайги до британских морей. Тайга говорит, Главари говорят, — Сидит до поры Молодой отряд. Сидит до поры, Стукочат топоры, Совет вершат… А ночь хороша! Широки просторы. Луна. Синь. Тугими затворами патроны вдвинь! Месяц комиссарит, обходя посты, Железная дорога за пол версты. Рельсы разворочены, мать честна! Поперек дороги лежит сосна. Дозоры — в норы, связь — за бугры, — То ли человек шуршит, то ли рысь. Эх, зашумела, загремела, зашурганила, Из винтовки, из нареза меня ранила. Ты прости, прости, прощай! Прощевай пока, А покуда обещай Не беречь бока, Не ныть, не болеть, Никого не жалеть, Пулеметные дорожки расстеливать, Беляков у сосны расстреливать. Паровоз начеку, ругает вагоны, Волокет Колчаку тысячу погонов. Он идет впереди, атаман удалый, У него на груди — фонари-медали. Командир-паровоз мучает одышка, Впереди откос — паровозу крышка! А пока поручики пиво пьют, А пока солдаты по-своему поют: «Россия ты, Россия, российская страна, Соха тебя пахала,
боронила борона. Эх, раз (и), два (и) — горе не беда, Направо околесица, налево лабуда! Дорога ты, дорога, сибирский путь, И хочется, ребята, душе вздохнуть. Ах, сукин сын, машина, сибирский паровоз, Куда же ты, куда же ты солдат завез? Ах, мама моя, мама, крестьянская дочь, Меня ты породила в несчастную ночь! Зачем мне, мальчишке, на жизнь начихать? Зачем мне, мальчишке, служить у Колчака?! Эх, раз (и), два (и) — горе не беда, Направо околесица, налево лабуда». …Радио… говорят… (Флагов вскипела ярь): — Восьмого января Армией пятой Взят Красноярск! Слушайте крик протяжный — Эй, Россия, Советы, деникинцы! — День этот белый, просторный, в мороз наряженный, Червонными флагами выкинулся. Сибирь взята в охапку. Штыки молчат. Заячьими шапками Разбит Колчак. Собирайте, волки, Молодых волчат, На снежные иголки Мертвые полки Положил Колчак. Эй, партизан! Поднимай сельчан: Раны зализать Не может Колчак. Стучит телеграф: Тире, тире, точка… Эх, эх, Ангара, Колчакова дочка! На сером снегу волкам приманка Пять офицеров, консервов банка. «Эх, шарабан мой, американка, А я девчонка да шарлатанка!» Стой! Кто идет? Кончено. Залп!! ‹1926›
КУРСАНТСКАЯ ВЕНГЕРКА
Сегодня не будет поверки, Горнист не играет поход. Курсанты танцуют венгерку, — Им девятнадцатый год. В большом беломраморном зале Коптилки на сцене горят, Валторны о дальнем привале, О первой любви говорят. На хорах просторно и пусто, Лишь тени качают крылом, Столетние царские люстры Холодным звенят хрусталем. Комроты спускается сверху, Белесые гладит виски, Гремит курсовая венгерка, Роскошно стучат каблуки. Летают и кружатся пары — Ребята в скрипучих ремнях, И девушки в кофточках старых, В чиненых тупых башмаках. Оркестр духовой раздувает Огромные медные рты. Полгода не ходят трамваи, На улице склад темноты. И холодно в зале суровом, И надо бы танец менять, Большим перемолвиться словом, Покрепче подругу обнять. Ты что впереди увидала? Заснеженный черный перрон, Тревожные своды вокзала, Курсантский ночной эшелон. Заветная ляжет дорога На юг и на север- вперед. Тревога, тревога, тревога! Россия курсантов зовет! Навек улыбаются губы Навстречу любви и зиме, Поют беспечальные трубы, Литавры гудят в полутьме. На хорах — декабрьское небо, Портретный и рамочный хлам. Четвертку колючего хлеба Поделим с тобой пополам. И шелест потертого банта Навеки уносится прочь, — Курсанты, курсанты, курсанты, Встречайте прощальную ночь! Пока не качнулась манерка, Пока не сыграли поход, Гремит курсовая венгерка… Идет — девятнадцатый год. ‹1939›
ФОТОГРАФ
Фотограф печатает снимки, Ночная, глухая пора. Под месяцем, в облачной дымке Курится большая гора. Летают сухие снежинки, Окончилось время дождей. Фотограф печатает снимки — Являются лица людей. Они выплывают нежданно, Как луны из пустоты… Как будто со дна океана, Средь них появляешься ты. Из ванночки, мокрой и черной, Глядит молодое лицо. Порывистый ветер нагорный Листвой засыпает крыльцо. Под лампой багровой хохочет Лицо в закипевшей волне. И вырваться в жизнь оно хочет И хочет присниться во сне. Скорее, скорее, скорее Глазами плыви сквозь волну! Тебя я дыханьем согрею, Всей памятью к жизни верну. Но ты уже крепко застыла, И замерла волн полоса. И ты про меня позабыла — Глядят неподвижно глаза. Но столько на пленке хороших Ушедших людей и живых, Чей путь через смерть переброшен, Как линия рельс мостовых. А жить так тревожно и сложно, И жизнь не воротится вспять. И ведь до конца невозможно Друг друга на свете понять. И люди, еще невидимки, Торопят — фотограф, спеши! Фотограф печатает снимки. В редакции нет ни души. ‹24 апреля 1956 г.›
КОСТРЫ
Пощади мое сердце И волю мою Укрепи, Потому что Мне снятся костры В запорожской весенней степи. Слышу — кони храпят, Слышу — запах Горячих коней, Слышу давние песни Вовек не утраченных Дней. Вижу мак-кровянец, С Перекопа принесший Весну, И луну над конями — Татарскую в небе Луну. И одну на рассвете, Одну, Как весенняя синь, Чьи припухшие губы Горчей, Чем седая полынь, — Укрепи мою волю И сердце мое Не тревожь, Потому что мне снится Вечерней зари Окровавленный нож, Дрожь степного простора Махновских тачанок Следы И под конским копытом Холодная пленка Воды. Эти кони истлели, И сны эти Очень стары. Почему же Мне снова приснились В степях запорожских Костры, Ледяная звезда И оплывшие стены Траншей, Запах соли и йода, Летящий С ночных Сивашей? Будто кони храпят, Будто легкие тени Встают, Будто гимн коммунизма Охрипшие глотки Поют. И плывет у костра, Бурым бархатом Грозно горя, Знамя мертвых солдат, Утвердивших Закон Октября. Это Фрунзе Вручает его Позабытым полкам, И ветра Черноморья Текут По солдатским щекам. И от крови погибших, Как рана, запекся Закат. Маки пламенем алым До самого моря Горят. Унеси мое сердце В тревожную эту Страну, Где на синем просторе Тебя целовал я Одну — Словно тучка пролетная, Словно степной Ветерок, Мира нового молодость — Мака Кровавый цветок. От степей зацветающих Влажная тянет Теплынь, И горчит на губах Поцелуев Сухая полынь. И навстречу кострам, Поднимаясь Над будущим днем, Полыхает восход Боевым Темно-алым огнем. Может быть, Это старость, Весна, Запорожских степей забытье? Нет! Это — сны революции, Это — бессмертье мое.
Поделиться с друзьями: