Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог (1968-1969)

— Прочту, Иван Васильич, не беспокойтесь.

Что-то не понравилось Васильичу в ответе парня и он заволновался:

— Пять лет собирал! Там все мои наблюдения, и расчеты кое-какие есть. Хотел сам, да вот… другими делами придется теперь заниматься.

Женщина уткнулась лицом ему в грудь и зарыдала.

— Что ты, старая, что ты! — прикрикнул на нее Иван Васильевич. — Как не совестно! Дай с парнем договорить! Ну, будет тебе, а то в вагон уйду!

Угроза подействовала. Женщина, смешливая, видно, по натуре, подняла голову, улыбнулась сквозь слезы.

— Курбан, прочти и подумай, — продолжал между тем Иван Васильич.

— Сказал же! — пробурчал тот недовольно в ответ.

— Да как ты не понимаешь, дурья башка! Качество стекла можно намного улучшить, если менять режим печи! Понял?! Я пробовал уже — получалось.

— Сделаю, Иван Васильич. И прочту и подумаю. Только кому сейчас наше стекло нужно? Если бы снаряды или танки…

— Э-эх! — сокрушенно вздохнул Васильич. — Да ты что, забыл, какие марки стекла мы вырабатываем? "Сталинит"! А что с тобой говорить! Жалею, что отдал тетрадку тебе, надо было прямо Ишанову отнести! Времени, понимаешь, в обрез было.

Звякнул первый удар станционного колокола. Толпа вздрогнула, пролетел над ней чей-то отчаянный крик, его моментально подхватили и взметнули в небо десятки, сотни голосов — не люди кричали, бушевала стихия, боль земли рвалась наружу человечьими голосами.

— Остаешься в доме за старшего, Мурад! — услышал Иван Васильич за своей спиной. Повернул голову и увидел среднего роста, в засаленной тужурке мужчину. "Из рабочих, видно, — подумал, — сколько теперь рабочих рук отрывается от дела!" А мужчина продолжал наставлять стоявшего рядом с ним мальчика:

— Сестер не обижай, помогай матери.

— Хорошо, отец. Я буду помогать. Возвращайся скорее.

Мать стояла рядом и, закрыв лицо концом головного платка, то ли плакала, то ли молилась. Мальчик взял ее руку и крепко сжал в своей маленькой, чем-то темным и липким вымазанной ладошке. "Ежевикой, — подумал Иван Васильич и невольно улыбнулся, — ежевикой малец забавляется". Была как раз пора ежевики, и ребятишки окраин вовсю лакомились вкусной ягодой, не обращая внимания на многочисленные колючки.

Мальчик, сжимая руку матери, снова повторил, обращаясь к промазученному отцу, будто произносил клятву:

— Я буду помогать маме, только ты обязательно возвращайся. Скорее возвращайся!..

Прозвучал второй удар колокола. Многоголосый крик снова взметнулся над толпой. Люди заторопились к вагонам.

— Папа, возвращайся! Мама, не плачь, он вернется!

Иван Васильич отстранил от себя жену, подал руку парню.

— Ну, Курбан, прощай!

— Прощайте, Васильич, и не беспокойтесь, все сделаю.

— Потом сразу мне напишешь, хорошо?

— Куда?

— Действительно — куда!..

Ашхабадский железнодорожный вокзал — один из тысяч вокзалов, где в эти дни провожали, давали последние наказы. И верил, что войне скоро конец. Этой вере способствовали разгром фашистов под Москвой и Сталинградом, успешные действия Советской Армии в Белоруссии и на Украине.

Верил в это и молодой человек, стоявший на подножке вагона. Черные, густые его волосы острижены "под нулевку". Он возбужден, как и все вокруг, но старается не показывать вида. Хотя знает, что провожать его некому, взглядом нет-нет да и пробегает по толпе.

3

Телеграмму ему принесли вечером, и он долго сидел над ней. Не любил, когда жена уезжала погостить к родным, и вообще не любил, когда она покидала дом. Вместе с нею исчезала какая-то частица тепла. Может быть, главная частица. И если, придя домой, он не заставал жену дома, то ему и не сиделось одному и он сразу же уходил, либо к соседям, либо просто бродить по городу.

А город свой он любил и считал себя человеком нового времени, то есть городским жителем. До него и отец и деды — все, все обитали в селе: кто чабанил, а кто хлопок или пшеницу сеял. Очень они были привязаны к земле, и когда старший из сыновей Муратгельды Аман осел в городе, по селу пополз слушок: уж не порченый ли он?..

Нет, не порченый. Еще в детстве, не видя никогда моря своими глазами, а зная о нем только по рассказам деда, бывавшего когда-то на Каспии, он жадно тянулся к этому большому и диковинному водному пространству — Каракумам из воды. Оно тянуло своей неизведанностью и таинственностью. Как может быть сразу, в одном месте столько много воды? — думалось ему. И почему она не испаряется на солнце? Вон наша речушка, — весной журчит, пенится, а солнце пришпарит как следует — ее и след простыл, как будто корова языком ее слизнула.

Особенно тревожило это увлечение Нуртач-эдже, его мать. Она полагала, что детское пристрастие к необычному может совсем с ума свести, как сельского блаженного Керима.

Что-то темное, неясное что-то было в прошлом Керима, но его помешательство явно связывалось с водой. Даже при виде воды в пиале он дрожал, как только что родившийся ягненок. Либо он тонул в детстве, либо мать, будучи им беременна, испугалась воды. Но ни матери, ни маленького Керима никто не помнит. Он пришел уже взрослым парнем, да так и остался в селе, где его приютила бездетная вдова Аннагуль. Муж ее тоже, немного тронутый умом, встал однажды поутру и зашагал вон из села. Так и пропал неведомо в каких краях. Вот уже два десятка лет как ни слуху ни духу нет. Ждала, ждала его Аннагуль да и зарезала барана, помянула пропавшего, все равно как умершего. Собиралась таким манером вдовушка вновь замуж выйти, но не приглянулась она никому, так и осталась куковать, пока не приблизился к ее двору Керим.

Четыре класса закончил Аман в соседнем селе, у них своей школы не было. Так и остался бы недоучкой, если бы не дед Ашир-ага. "Зря, что ли, я кровь проливал, с баями да басмачами дрался? — вызывающе заявил он, словно ему перечил кто-то. — Пусть мальчик учится дальше. Интересно, что из этого выйдет?" А ничего особенного и не вышло. Аман попал в Марыйский интернат, потом — в Ашхабад. В Ашхабаде закончил педагогический институт, выбрав себе специальностью географию. Если уж не по морю, то по карте поплавать можно вдоволь.

И все же Каспий он увидел воочию. И случилось это года за три до войны.

Он тогда уже работал в школе, преподавал географию в пятых и шестых классах, а летом уезжал вместе со своими учениками в пионерские лагеря. На этот раз ему поручили сопровождать группу ребят в Авазу. Это на самом берегу Каспия, и он с радостью согласился.

Что испытал он при первой встрече с морем, трудно передать словами. Это был и страх, и благоговение, и обретенное, наконец, счастье. Раньше он и не догадывался, что просто стоять и смотреть на море — это и есть счастье.