Совок 4

Я достал из ящика стола чистую ложку для сметаны и протянул её искрящейся дикой яростью советнице юстиции. Не одела бы она мне на уши эту тарелку с горячим борщом! Только что мною же, кстати, и налитым.

Но обошлось. И обошлось, скорее всего, лишь только потому, что Эльвира в своей термоядерной вспышке гнева, забыла обо всем, что её окружает. Обо всём, кроме меня ненавистного. Значит, сейчас я все о себе и узнаю! Без длительных и коварных расспросов. Которые она наверняка уже структурировала и выстроила в своей голове. И которые, вдобавок, притянут к себе еще много чего нехорошего. А теперь будет сумбурно всё и, главное, сразу. Как мне оно и надо.

— Ты мерзкая скотина, Корнеев! — громогласным свистящим шепотом в очередной раз сообщила мне Эльвира Юрьевна непреложную истину, — Ты подонок и преступник!

Я с интересом слушал неприятные оценочные суждения о самом себе, отмечая, что часть из сказанного, с действительностью не расходится. А, если и расходится, то не во многом. Чтобы обличающая прокурорша не ограничилась лишь одними намёками, я ее поощрил дружелюбной улыбкой. И опять, кажется, переборщил.

— Чего ты лыбишься, подонок?! — подскочила ко мне с ложкой в руке, как с топором, Клюйко, — Думаешь, я не знаю про твоих баб? Скотина! Скотина!! Скотина!!!

Только сейчас я вспомнил, что Эльвира на сносях и понял, что драконить беременную бабу ради получения информации, это действительно скотство. Поэтому, сделав шаг навстречу, крепко обнял ее. Во-первых, чтобы попытаться успокоить, а во-вторых, чтобы пресечь её неприкрытые посягательства на моё и без того изрядно подрастраченное здоровье головы. В последний раз, московским полковником Мелентьевым подрастраченное. Ныне покойным.

Очутившись в моих крепких объятиях, свирепая тигрица в прокурорском мундире, вдруг обмякла и разрыдалась. Гормональные качели, твою же бога мать!

Поняв, что прокурорский ужин откладывается на неопределенное время, я подхватил продолжающую сотрясаться Эльвиру и понес в комнату. Положил ее поверх покрывала на постель и метнулся назад на кухню. Налив в стакан холодной воды, вернулся к подвывающей подруге. Она в позе эмбриона лежала лицом к стене и заходилась в горьком плаче. На мои попытки повернуть ее к себе, страдалица не реагировала или резко дергала ногами.

Секунду-другую поразмыслив, я начал поливать горестную гримасу на лице Эльвиры Юрьевны тонкой струйкой холодной воды из стакана. И случилось чудо. Все еще подергиваясь, но прекратив рыдать, экзальтированная барышня повернулась ко мне некрасивым красным лицом и заикаясь, задала очередной обидный вопрос.

— Ко-корнеев, т-ты, что, совсем д-дурак?! — и я даже успел подумать, что сейчас не лучшее время для того, чтобы обижаться, прежде, чем ответить.

— Конечно, дурак! — не без грусти согласился я с прокурорской сожительницей, — А был бы я умный, душа моя, разве влюбился бы я в такую неряху, которая ложкой из тарелки с борщом, лезет в банку со сметаной!

— А ты в меня влюбился? — уже без заикания, но всё еще отдельными между конвульсиями словами последовал внятный прокурорский вопрос. — Ты ведь, наверное, мне опять врёшь, Корнеев!

— Дурак-то я дурак, Эля! — смирился я с её оценкой своего скорбного от контузий интеллекта, — Но не настолько, чтобы пропустить такую умницу-красавицу, как ты и не влюбиться без памяти! — почти не лукавя признался я, — А, как православный комсомолец, врать беременным женщинам я не приучен! Я ведь, Эля, в религиозной старообрядческой семье воспитывался. В большой строгости! А это у нас большим грехом считается, Эля, беременным врать!

С минуту женщина в прокурорском обряде и с мокрым лицом что-то пристально высматривала в моей физиономии. Потом она отвернулась и задумалась. Потом снова посмотрела на меня и скомандовала голосом прежней Клюйко.

— Ты иди пока, кофе приготовь. А я минут через пять приду, мне в ванну надо, — уже деловито вытирая тыльной стороной ладони глаза, распорядилась советник юстиции.

Это как же они с ума так не сходят? При таких-то перепадах настроения? Подумалось мне. Но углубляться своими и без того израненными мозгами в непознаваемое я не стал. Я пошел на кухню выполнять прокурорский наказ.

Эльвира Юрьевна появилась не через пять минут. И даже, не через пятнадцать. Вышла она на двадцать третьей минуте, судя по стрелкам на моих часах. Рисковать с попреками я не стал, а просто в четвертый раз включил конфорку под чайником.

Зато у этой обновленной прокурорши было не красное лицо. И оно не было распухшим. И из одежды на ней была лишь моя рубашка. Это мне понравилось больше всего. Значит, верной мы дорогой идём, товарищи!

Полностью успокоившаяся барышня уселась за стол и стыдливо заправив между ног полы рубашки, стала смирно дожидаться кофе. Я тоже делал вид, что ничего особенного не произошло и расставлял перед гостьей все необходимое для кофепития.

Удар по затылку она мне нанесла, когда я повернулся за чайником к плите. И удар, на этот раз был не железом, а вопросом. Но от того не менее сокрушительным.

— Это ведь ты убил Мелентьева, Серёжа? — голос Эльвиры был спокоен до бесцветности, — Да, он был сволочь, но зачем было убивать?

Смятение длилось доли секунды. И не в моем мозгу. Мой разум, в отличие от юношеского был спокоен. Следачья поговорка из девяностых здесь еще не в ходу. «Одно дело знать и совсем другое, доказать!» — лет через двенадцать появится в сообществе оперов и следователей такая присказка.

Так вот, доказать мне что-либо относительно реальной версии о смерти полкана никто не сможет. Даже, если мой самый лучший и верный друг Вова Нагаев вдруг затеется с показаниями о том, как мы вывозили остывшего Аркадия к забору Сульдиной. Мне и делов-то в таком несуразном случае, всего-то таблетки в унитаз спустить. А, может, и того делать не стоит, уж больно хорошие эти таблетки. Я-то и на самом деле не убивал полковника. Создал все предпосылки и довел до самоубийства, это да. Но и об этом только мы с Мелентьевым знаем. А из морга он показаний на меня не даст. И сам я на себя показаний тоже не дам. Да и Вова меня не сдаст. Потому как он сам тогда соучастник. И даже не поэтому не сдаст. А потому что друг.

— Это ты ради такого глупого вопроса у моего подъезда чуть не описалась? — аккуратно наливая кипяток в стоящую перед подругой чашку, спросил я. — А чего к себе в прокуратуру не вызвала?

— Ты, Сережа, не виляй, ты просто мне ответь! Это ты его убил? — Эльвира забыла про налитый в ее чашку кипяток и мне пришлось самому насыпать ей кофейный порошок и сахар.

— А, если я, то что? — спокойно глядя в глаза матерой волчицы-следовательницы, помешивал я кофе в ее чашке, — Кому от этого хуже стало? Тебе? Мне? Советской родине или ее народонаселению? Не будешь же ты утверждать, что не веришь в бандитскую сущность Мелентьева и в его участие в банде Воронецкого?

Глаза старшего следователя областной прокуратуры выражали твердое жесткое неодобрение, а на лице были страдание и мука.

— Будешь меня привлекать в качестве подозреваемого? — грустно спросил я, — Или сразу обвинение предъявишь?

Клюйко смотрела на меня и молчала. А по лицу ее опять текли слезы. По застывшему безучастному лицу. И видеть это было страшнее, чем недавние рыдания.

— Не переживай, Эльвира Юрьевна, не убивал я Аркадия Семеновича, — вздохнув, произнес я почти правду, — И ты завтра сама в этом убедишься. Когда на обыск к Сульдиной поедешь. Она сегодня показания дала, что бандитская касса у нее дома хранится. Потому и полковник Мелентьев у ее домовладения найден был. Сама знаешь, что собирал он все нычки банды в одну кучу. А по какой причине он там окочурился, ты Эля, уж будь добра сама докапывайся. — отхлебнув из чашки, я поставил ее перед Клюйко.