Современная болгарская повесть

Однако мне, пожалуй, пора на время умолкнуть. Я вижу, в каком нетерпении Фрэнк — его капитан Бураго уже пустился в свою грандиозную авантюру, незачем занимать вас далее такой обыденностью и прозой, как кухня синьора Винченцо.

7

— Кухня синьора Винченцо, как вскоре станет ясно нашим друзьям, не была чем-то обыденным, Фрэдди! — улыбаясь, отпарировал Фрэнк. — Понимаю! Понимаю! Осужденный на смерть тоже старается отсрочить хоть на час исполнение приговора. Впрочем, вы правы! Капитан Бураго уже пустился, как вы изволили выразиться, в грандиозную свою авантюру, и, поскольку он герой моего рассказа, я обязан последовать за ним.

Итак, эскадрон поскакал к Пловдиву. Где находился этот город, какое расстояние отделяло нас от него — мы не знали. Мы знали лишь: где-то впереди, в тумане. Да, я вновь говорю о тумане, потому что он вновь пополз по земле, с каждым мгновением становясь все плотнее. Изредка прорывались мы сквозь серую его завесу, и солнце встречало нас во всем своем сверкании. Белая снежная равнина расступалась, вырастали одинокие силуэты тополей и дорожных указателей, кинутые обозы… Белесые волны преграждали нам путь, захлестывали, обступали стеною со всех сторон. А мы превращались в бесплотные тени. Слева, справа, впереди и позади — отовсюду доносилось лошадиное ржанье, ухо ловило глухие проклятья, подавленный смех. И лишь изредка звучал короткий, точно свист нагайки, приказ, резко меняя направление, в каком мы двигались.

Я давно уже ехал подле Бураго. Не помню, как это сталось, сказали мы что-нибудь друг другу или нет, но он вдруг наклонился ко мне и улыбнулся, сверкнув главами. От прежнего недоверия не осталось и следа. Только один раз спросил он:

«Тебе-то, Миллет, зачем это понадобилось, черт подери?»

«Такова уж доля военного корреспондента, — отвечал я. — Мир ожидает известий!»

Неожиданно налетели мы на какой-то обоз. Нет, я не в силах передать вам, что тут сталось. Мы скакали так быстро. Я увидел смутные контуры тяжело нагруженных подвод. Увидал людей и буйволов. Послышались возгласы: «Аллах! Аллах!» Кто-то выстрелил. Но мы спешили. Пробились сквозь них, растолкали. Помчались дальше. А четверть часа спустя мы врезались в толпу беженцев. Они брели нам навстречу нестройной толпой и в панике разбежались. По ужасу их — более, чем по возгласам, — поняли мы, что это болгары.

«Бедняги! — со вздохом произнес бай Никола. — Верно, село их спалили, и теперь они в холод бредут куда глаза глядят».

Я вглядывался, пытаясь обнаружить горящее село. Но так и не обнаружил. Впрочем, не в том суть дела. Фрэд Барнаби говорил тут о беженцах-османах, я — о болгарах, нечаянно напуганных нами. Вообще обо всех, кто встречался нам на путях-дорогах. Знаю, что нарушаю тон своего рассказа, но не могу удержаться, чтобы не сказать о них хоть несколько слов. Они ведь тоже — война. Другая сторона войны. Либо же причина ее и следствие. Я вопрошал себя тогда и вопрошаю сегодня: неужто на земле не достанет места для всех? Вот два наброска с натуры, — Миллет показал нам листы. — На одном насупленный турок, его жены в чадрах, дети. На втором — болгарское семейство; оборванные, отощавшие люди; быть может, несколько недель кряду прятались они в лесах. Как случилось, что страдают и те и другие? Что те и другие — составная часть враждебных, ожесточившихся миров, готовых стереть один другого с лица земли? Ответа нет. Пока еще нет. Его должно дать будущее. Будущее, которое искоренит первопричину всякого насилия.

— За подобные идеи семь лет назад у нас расстреливали, Миллет. Известно тебе это? — неожиданно вмешался Мишель. Он сидел в тени, взволнованно подавшись вперед, и я вдруг вспомнил, что он был как-то причастен к Коммуне.

— И еще не раз будут расстреливать, дорогой мой. Да и не только у вас, — отвечал Фрэнк. — Насилие в любом его виде лежит в основе всякой несправедливости. И войны, даже когда она необходима. Но мы забываем о социальных неправдах. О неравенстве, страданиях… Как подумаю, по какому крутому пути предстоит взойти человечеству — да еще в тумане погуще, чем тот, в каком продвигался наш эскадрон!

— Признаться, мне слегка наскучили ваши философические отступления, друг мой, — сказал Барнаби, демонстративно подавив зевок.

— Причина понятна, — отозвался Миллет. — Но, будь по-вашему, продолжаю… Не знаю, сколько проехали мы. Я лишь следил за компасом. Сначала мы двигались к югу, затем свернули на восток, даже на северо-восток — иными словами, вновь приблизились к Марице. Меж тем незаметно подкрались сумерки. Ветер сметал с окрестных лесов их снежный покров, бил в лицо, слепил глаза.

«Не растягиваться! Плотнее ряды!» — слышалась время от времени команда Бураго.

Иногда он кричал:

«Поручик Глоба, возвратитесь на свое место! Подпоручик Зенкевич, прошу на место!»

Но где было их место, когда строй то и дело сбивался, когда во мгле никто никого толком не различал? Зато с некоторых пор впереди замерцали притушенные туманом огни, и мы не сводили с них глаз. То было не селение. Быть может, чей-то бивак? Либо несколько биваков, один подле другого, потому что огни протянулись и на север, и на юг.

«Эскадрон, стой! — скомандовал Бураго. — Подпоручик Зенкевич, возьмите двух человек, разведайте, что там!»

«С твоего дозволения, мистер, я пойду с ними!» — шепнул мне бай Никола.

Я взглянул на него: воплощенное нетерпение.

«Мы и так с тобой полезли, куда не надо», — отвечал я. Но про себя подумал о том, что войне скоро конец, а я так ни разу и не участвовал в разведывательном патруле. Мне вдруг самому захотелось пойти.

«Вы позволите?» — спросил я капитана.

«Что позволю?»

«С Зенкевичем…»

Брови его удивленно поползли вверх.

«Охотники всегда желанны, — сказал он. — Но имейте в виду: коли попадете им в руки, американский паспорт вас не спасет, Миллет!»

Я с деланным безразличием пожал плечами, спрыгнул наземь и последовал за драгунами Зенкевича. Бай Никола не говоря ни слова двинулся за мной.

«Не заблудитесь на обратном пути!» — крикнул нам вдогонку капитан.

Мы шли молча, тишину нарушало лишь похрустывание снега под ногами. Что выйдет из безрассудной этой затеи? Нет, я имел в виду не разведку, а роковое недоразумение, пробудившее в Бураго упрямое намерение взять Пловдив. Мы уже влезли в мышеловку, а теперь искали способа самим захлопнуть за собой дверцу.

«Ты здешний житель и, наверно, бывал в этих местах?» — шепотом спросил я бая Николу.

«А как же? Конечно, бывал. Да ведь тьма непроглядная, а тут еще туман, будь он неладен… Хотя постой, мистер, постой… Вон там взгорок… Вспомнил! Так и есть! До города миль пять-шесть… — заявил он с уверенностью. — Скоро будет дорога, что идет вдоль Марицы. Широкая дорога, хорошая, я тебе верно говорю, мистер. Прямиком до самой Мараши идет».

«Тс-сс! Говорите тише!» — К нам подошел Зенкевич.

Он был совсем юный и такой светловолосый, что бровей было не разглядеть даже вблизи.

«Он здешний житель и знает местность», — сказал я.

«Тогда пусть он и ведет, — с нескрываемым облегчением произнес подпоручик. — Веди, братушка, указывай дорогу».

Я употребляю слово «братушка», то есть брат, и нарочно не перевожу его. Оно так и прошло через всю войну — неповторимое, душевное слово, которым порабощенные болгары наградили своих освободителей — русских. Оно стало у обоих этих народов символом, нарицательным именем.

И бай Никола повел нас. Я еще в самом начале рассказывал вам о нем. То был человек бывалый. Сильный, проворный. Зенкевич, я и оба драгуна с трудом поспевали за ним. По колено проваливаясь в снег, мы обогнули какой-то пригорок, перешли по замерзшему руслу какой-то речушки, вскарабкались на другой ее берег. Там шла полоса кустарника, а сразу за ним открылась дорога, о которой говорил бай Никола. Ветер свистел и гудел в телеграфных проводах. Костры турецких биваков тянулись теперь прямо за дорогой — оранжевые, блекло-кровавые. Темные человеческие фигуры оживляли их, прочерчивали, служили им обрамлением.